Мария Грипе - Дети теней
Я почувствовала, что сморозила глупость. Папа внимательно посмотрел на меня и начал говорить о политике.
– Ты, наверное, боишься, что начнется война, – сказал он.
Однако причина моего волнения была вовсе не в страхе перед войной. Это выглядело глупо и дико, и вряд ли я хотела себе в этом признаться, но Арман Фальер был тем президентом, которого Каролина видела на вокзале в Париже, когда вышла из поезда. И поэтому, просто оттого, что оказался рядом с ней, он мистическим образом как бы связывал нас друг с другом. Вот какой кавардак творился у меня в голове!
После короткого перерыва от Каролины снова стали приходить открытки, в которых она демонстрировала свои успехи во французском. Ей и впрямь было чем похвастаться. Предложения она строила не очень сложные, зато без ошибок, и в этом, конечно, была заслуга «маленькой Леони». Французским Каролина занималась со всей отдачей, сразу было видно. Сама я изучала этот язык уже несколько лет, но не сказать, чтобы далеко ушла.
Каролина много рассказывала о Леони, но еще больше читалось между строк. Нетрудно было догадаться, что там происходило. Ведь Каролина выдавала себя за юношу, и Леони наверняка в нее влюбилась. Так же, как и все остальные. Сама Каролина смотрела на подобные вещи легко. Она находила в этом другой смысл. Чем больше восхищения – тем лучше. Это была ее слабая струнка. Наверное, все актрисы такие. Им нужно, чтобы все в них влюблялись: тогда они ощущают свою значимость.
Но что чувствовала Розильда? И Арильд?
Разумеется, Каролина не хотела их потерять, это было бы для нее поражением. Возможно, она смотрела на них – так же, как и на всех вокруг – как на партнеров в собственном тайном спектакле, где сама была режиссером.
Розильда включилась в этот спектакль. Она воспринимала его просто как романтическую игру. Но Арильд, со своими высокими идеалами и восторженным отношением к дружбе, – как он это переживал? В многочисленных посланиях из Парижа Каролина, кстати, почти не упоминала о нем. А сам он не писал.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Был конец февраля – с начала нового, 1913 года прошло немало времени. К Пасхе, меньше чем через месяц, я должна была конфирмироваться.
Ульсен, наша портниха, уже приехала. Вообще-то ее звали Марет, но когда мы говорили о ней, то почему-то называли только по фамилии – Ульсен. Она была родом из Бергена, что в Норвегии. Каждую весну и осень она приезжала к нам шить одежду к новому сезону. Но в этом году явилась раньше – из-за платья для конфирмации.
Ульсен всегда высказывала свое веское слово, когда речь шла о выборе ткани, покроя и тому подобном. Она любила показать свои знания, а если не получала одобрения, то считала, что ее не ценят по достоинству, и немедленно обижалась. Мама делала все, чтобы этого не допустить, но, как бы она ни старалась, их мнения иногда расходились.
В этот раз все уперлось в ткань для моего платья. Мама вдруг решила, что на конфирмации я должна быть в белом. В Стокгольме все чаще надевали белые платья, хотя в провинции по-прежнему предпочитали черные. Но в классе многие девочки не желали отставать от столичной моды. Споры разгорелись нешуточные. Священник в них не вмешивался, он сказал, что мы можем поступать как хотим, но нужно сойтись на чем-то одном. Чтобы не отличаться друг от друга.
Для меня этот вопрос был давно решенным. Я дала клятву Ингеборг и не могла ее нарушить. Сначала казалось, что мама понимает меня, но когда выяснилось, что большинство родителей высказывались за белые платья, которые можно носить после конфирмации, она изменила свое мнение. Белое платье легко перешить, и потом, его всегда можно выкрасить в другой цвет. А с черным уже ничего не сделаешь.
– Ведь Ингеборг здесь не будет, – пыталась убедить меня мама. – И может, она сама уже передумала. Кто знает?
– Нет, мама, этого не может быть! Ингеборг всегда делает то, что обещает. Почему я должна поступать иначе?
– Но она же об этом не узнает…
– Ты это серьезно?
Мама смутилась.
– Нет, конечно, прости… Но белое платье гораздо практичнее. Считай, что я так хочу. Пусть это будет для тебя оправданием.
– Нет, ни за что! Даже не подумаю!
Мама растерялась окончательно и попыталась привлечь на свою сторону Ульсен. Но Ульсен лежала на полу, чертила выкройку и молчала, хотя было видно, что ей весь этот спор кажется детским лепетом. У нее было собственное мнение, и она не желала никому высказать поддержку.
Тогда мама обратилась к служанкам Ловисе и Эстер. Ловису я давно перетянула на свою сторону. Она сочувствовала неимущим. Поэтому лишь угрюмо покачала головой и твердо заявила, что белый никак не подойдет.
Эстер, наша маленькая горничная, напротив, поддержала маму.
– Я считаю как госпожа. Это правильно, – сказала она, кивнув своей понятливой головкой.
У самой Эстер в шкафу висело черное платье, которое ей перед конфирмацией дали в общине. Она надевала его только на похороны. Это платье оказалось почти что дурным знаком: после того как оно появилось, в ее родне раз за разом кто-нибудь умирал. А вообще-то Эстер не понимала, почему бы общине не выдавать белую ткань, раз уж она настолько практичнее. Тем более если заботиться о неимущих: ведь у девочек в этих семьях иногда бывает одно-единственное платье.
Но я не сдавалась. Стояла на своем. Если мама не даст мне черной ткани, что ж, ладно, я попрошу у общины. Или откажусь от конфирмации.
Мама снова попыталась привлечь к нашему спору Ульсен, но та благоразумно отмалчивалась.
И что-то в ее поведении подсказывало, что она в любом случае вряд ли согласится с мамой.
Тем временем пришло письмо от Каролины, и на этот раз оно было адресовано мне. Но пришло оно не из Парижа, а из Замка Роз.
Каролина сообщала, что Максимилиаму Фальк аф Стеншерна, который был приписан к полку, сражавшемуся против турок в Балканской войне, пришлось срочно отправиться в Адрианополь. Его отсутствие могло быть долгим, поэтому они собрали свои чемоданы и уехали домой. Без Максимилиама все уже было не то.
Так что они снова были в Замке Роз. И Леони вместе с ними. Каролина писала, что в замке ужасно холодно. Леони, не привыкшая к нашему суровому климату, постоянно мерзла. Письмо заканчивалось просьбой:
«Дорогая сестра! Пока мы здесь не замерзли до смерти, не могла бы ты пригласить меня и Леони в ваш замечательный теплый дом – хотя бы на пару дней после Пасхи? Это было бы так здорово!»
Дальше следовал небольшой постскриптум, полностью в духе Каролины:
«Ты ведь понимаешь, сестричка, здесь могут удивиться, почему твой брат никогда не ездит домой повидать родственников».
Хитрая Каролина! Она знала, с какой стороны подойти! Но тут ей не повезло: днем раньше я получила письмо от Веры Торсон, в котором меня приглашали отпраздновать Пасху в Замке Роз. Этого хотели Арильд и Розильда, они «соскучились» по мне, писала Вера. Это радовало. Значит, они меня не забыли.
Но как могла Каролина собираться к нам вместе с Леони, если в это же время меня ждали в Замке Роз? Разве она об этом не знала? Судя по дате, она написала свое письмо за день до Веры. Неужели они не говорили об этом? И вообще, что она себе думала? В замке она для всех была юношей. Но не могла же она ходить переодетой у нас! Как она собиралась решить эту проблему?
Я была совсем не прочь съездить в Замок Роз. Может, это был выход из моего затруднительного положения. Не лучше ли в самом деле отказаться от конфирмации? Будь со мной Ингеборг, все было бы иначе. Мы могли бы подготовиться вместе. Но теперь я была одна и, честно говоря, не испытывала ни малейшей потребности в конфирмации и причастии. Все это могло превратиться в плохой спектакль. У меня не было настоящей веры.
Я подошла к маме и сказала, что я хорошо подумала и решила: конфирмироваться мне не стоит.
Мама недоуменно уставилась на меня.
– Но, детка, кто же так поступает?.. Осталось-то всего несколько недель… Ты, кажется, не понимаешь, что делаешь. Нужно было решать гораздо раньше! А теперь уже слишком поздно!
– Это серьезно, мама! Я не собираюсь конфирмироваться.
Она с ужасом смотрела на меня.
– Но что случилось? Должна же быть какая-то причина.
– А что, обязательно нужно все объяснять?
Она подошла, положила руки мне на плечи и, пытаясь поймать мой взгляд, спросила умоляющим голосом:
– Берта, скажи, пожалуйста, что с тобой происходит?
Я отвела взгляд в сторону.
– Ты можешь посмотреть мне в глаза?
– Нет, сейчас не могу.
Сбитая с толку, она помолчала. Затем продолжила, стараясь говорить мягко и с пониманием:
– Ну послушай, дружочек! Конечно, я знаю, это из-за Ингеборг. Вы были лучшими подругами и договорились о черных платьях…
Дальше слушать я уже не могла. Я просто взорвалась.
– Перестань, мама! Ингеборг тут совершенно ни при чем. Я сама не хочу, вот и все!
