Илга Понорницкая - Эй, Рыбка!
Ладно еще, родителям удалось втолковать мне мысль о недопустимости никаких личных консультаций на дому. Они сами не подозревали, как это было предусмотрительно с их стороны. Среди голосов в трубке несколько раз я узнавала голос Генсаныча. Сторож путался в названиях аквариумных рыб, не знал, что спрашивать, но голос его был таким липким, что сразу разговор было не оборвать. Из трубки точно тянулись щупальца — вроде тех, которыми он, уличив момент, хватал меня за локоток где-нибудь в школьном коридоре:
— Ты, я гляжу, девочка не промах…
И я никогда не знала, как сделать, чтобы его не было — рядом или в телефоне. В школе я сбрасывала сплеча его руку так же, как руку исторички, вздумавшей отвести меня к директору. И, в отличие от исторички, он тут же начинал озираться по сторонам, и, если слышались чьи-нибудь шаги, спешил ретироваться. В этом была вся разница. Отношения полов сводились для меня к произведению потомства теми же данюшками или гуппи. Однажды мне удалось получить мальков даже от золотых рыбок. Правда, среди них не было телескопов.
Занимаясь своими рыбами, я прозевала тот момент, когда Бобров покинул меня. Он не вернулся к маленькой женщине Кате Павловой, когда-то сразившей всех нас наповал простым «А можно, я пойду помогу?». Нет, теперь он выбрал Таню Семенову. В седьмом она была самой высокой в классе — не считая, конечно, Гены Минаева, а грудь у нее теперь была даже больше, чем у Наташи Ярцевой из «б»-класса.
Но Таня была особенной девочкой даже не в силу своего роста. Главное — она была первая, кто придумал пикироваться с бессловесным Генкой Минаевым.
На переменах, стоя у истертой нашей, обтрепанной географической карты, Гена и Таня тыкали пальцами в какие-то им одним известные места.
— Ты — вот ты кто! Джомолунгма! — подначивала она его.
Он тоже тыкал куда-то пальцем и радостно отвечал:
— А ты — вот кто ты тогда! Пик Коммунизма!
То, что они оба знали начатки географии, ставило их среди нас на какую-то особую ступень и, конечно, заставляло Боброва ревновать — да еще к кому — к Минаеву!
По праздникам мы собирались у Юрки Иванова. Его родители полагали, что лучше, если сын приведет толпу одноклассников домой, и тогда следы любого происшедшего в доме безобразия можно будет застать во всей красе, вернувшись рано поутру. Но перед тем, как убраться из Юркиной квартиры, мы тщательно вытирали горы посуды, подметали мокрыми вениками полы. Ничто не укрывалось от хозяйского глаза наших девочек.
Только в одну комнату хода не было никому. В ней, как мне казалось, всегда царил полумрак. Туда, в свет ночника, ночными бабочками протискивались друг за дружкой Сашка Бобров и Таня Семенова, а несколько наших мальчиков на пороге верными евнухами караулили их уединение. Но при этом они не собирались хранить происходящее в тайне. Наоборот, они ни разу не преминули собрать толпу девчонок у заветной двери — им нужны были слушательницы.
Блестя глазками, щурясь, мальчишки рассказывали нам:
— Ой, знаете, что они там делают!
Маленькая женщина Катя Павлова, — она ходила на все наши вечеринки — пряталась в это время в кухне. И тогда туда тоже нельзя было входить. Девчонки шептали мне на ушко, как им ее жалко — я не могла понять, почему.
Я жалела только о том, что со мной нет Ирки. В классе мало вспоминали о ней. Девчонки называли ее Бобровым в юбке. И в моей душе тогда разливалось тепло — ведь и меня когда-то так назвал Кирпич. А значит, это подчеркивало наше с ней родство. А из мальчишек никто, даже Бобров, не могли ничего толком сказать о ней. И моя первая любовь так и осталась глубоко скрытой во мне, никому не высказанной. Ирка была моей первой любовью, а вовсе не Бобров.
Однажды в общем зале кончился лимонад. Я хотела пить, и мне пришло в голову, что, может быть, что-то осталось в кухне. Там было заперто. Из кухни сильно воняло. Как будто маленькая женщина Катя Павлова надумала что-то приготовить среди ночи и всех накормить, но ей попались тухлые продукты.
Я стучалась к ней, девчонки одергивали меня. Но тут появился Юрка — хозяин дома. Он знал, что делать, и он тут же выломал кухонную дверь. Задвижка только хрустнула. Катя лежала на полу, голова — под откинутою дверцею духовки.
Юрка перекрыл газ и распахнул окна, и тут же в кухне заквохтала, зашумела, замахала руками Юркина соседка по площадке, Зинка, немногим старше нас. Ее стало так много, что непонятно было, где там в глубине квартиры на каком-то из многочисленных диванов лежит маленькая женщина Катя Павлова.
На время вечера у Юрки прекратились. После он стал приглашать нас снова, и все шло как шло. Конечно, Юрка говорил, чтоб приходили только свои. Свои — это наш класс. Потому что Катя Павлова училась теперь с «бэшками». Родители перевели ее. И когда я видела ее в школьных коридорах, я не могла сказать о ней ничего толкового. Даже — осталась ли она той же единственной во всей школе маленькой женщиной или стала обычной надутой «бэшкой», такой же, как они все.
Впрочем, обсудить это мне было бы не с кем, даже если б я захотела. В классе у нас как-то быстро забывали тех, кто переставал учиться с нами.
Среди одноклассниц я по-прежнему выглядела младше всех, и всерьез об отношениях полов я стала думать уже ближе к выпускному классу, когда по биологии начались «Основы генетики».
Биологичка у нас была та же, Светлана Карповна. Она благополучно вылечилась от инсульта. Губы у нее теперь, правда, часто дрожали, и подбородок тоже. Мы не всегда могли понять, что она хочет сказать. Мальчишки пытались над ней смеяться, и она стала кричать на нас больше прежнего. А что кричать? Я слышала, как историчка говорила математику, что биологичке радоваться надо — ведь она так легко отделалась. Инсульт — не шутка.
И мало того, что она сама вылечилась! Она благополучно вылечила чудом спасенные нами с Кирпичом семена, прорастила их, и школа в самом деле превратилась в участок какого-нибудь экзотического национального парка, каких не было больше нигде в нашей степной округе может быть на сто, а может и на тысячу километров.
И при этом никто не думал покушаться на экзотические растения. Они проходили все стадии своего роста и благополучно давали семена, которые Светлана Карповна, видать, кому-то продавала потихоньку, кому-то давала в обмен.
Летом ученики с утра до вечера, сменяясь, должны были охранять небывалые цветы. Но главное, как считали наши учителя, было то, что мы, дети, сами трудились на школьном участке. Бессчетное количество анонимных рук проводило бессчетное количество анонимных семян через все стадии развития растений.
Мы работали вместо биологии, и вместо труда, и вместо каких-то еще уроков. Мальчишек и девчонок обычно выводили на разные делянки, и я редко сталкивалась с Бобровым. Может быть, он тоже помнил о страшной клятве и тоже, как я, пытался забыть о ней?
Учителя нам твердили с утра до ночи, что наша школа — это школа труда, труд — главный предмет, который понадобится нам в жизни. И этим воспользовался пришедший в нашу школу новый географ, бывший военный, участник боев в какой-то почти анонимной горячей точке.
Где-то в хитросплетениях педсоветов смог одержать верх над старушкой Светланой Павловной и убедить остальных, что школа уже превратилась в цветущий сад. И главное, чего нам теперь недостает — это бомбоубежища под этим садом, а заодно и стрелкового тира в подвале, где каждый ученик смог бы подготовить себя к службе в армии.
У нас уже есть урок, на котором мы проходим про службу в армии и про бомбоубежище, а заодно про то, как надо вести себя во время землетрясения. Егор Петрович, самый старенький учитель в нашей школе, рассказывает нам, что лучше всего сидеть в это время под столом, который стоит в дверном проеме.
Мы сдвигаем его стол к двери, а заодно все другие столы сдвигаем к стенкам и ставим друг на друга. Теперь посреди класса много места и можно танцевать. Без музыки, тихонько, разучиваем мы быстрый вальс.
— Раз-два-три! Раз-два-три! — командует Егор Петрович.
У него богатый жизненный опыт. И он говорит, что его опыт подсказывает ему, что у нас не так много шансов умереть под бомбами или во время землетрясения. А если и случится такое с кем-нибудь — то, что же, от судьбы не убежишь. И что, пока мы живы, нам в любом случае сможет пригодиться умение танцевать.
— Раз-два-три! Раз-два-три!
Но наш новый географ пришел и сказал, что такие уроки никуда не годятся.
Вместо танцев мы будем теперь работать.
Сначала все испугались. Но девчонки вскоре смогли воспрянуть духом. Оказалось, в качестве рабочей силы географа интересовали только мальчишки. Их снимали чуть ли не со всех уроков. Зато у девочек в портфелях появились новогодними стекляшками пузырьки с лаком для ногтей и вечно проливавшийся, наполнявший класс предательским запахом, ацетон. А этот запах в опустевших наполовину классах сам по себе наводил на мысль о различии полов.
