Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
Семь бед — один ответ. Настя, голосом еле слышным, ответила:
— Сказывают люди, будто у купцов Волковых представления... Поглядеть хотела...
Сказала и опустила голову. Теперь вся в барыниных руках. Захочет — забьёт насмерть, захочет — помилует.
А барыня со вниманием поглядела на Настю: не про эту ли девку говорят, будто складно сказки сказывает? Нужно бы послушать. Чего-нибудь страшное пусть расскажет. Только не на ночь. А то, упаси бог, приснится!
Вслух проговорила:
— Больно прыткая. На том свете гореть будешь в адском огне.
— Виновата, — прошептала Настя, ещё ниже опустила голову.
— Ладно, — вздохнув, сказала барыня. — Ради праздника — прощаю... Но только помни... в другой раз не помилую.
Припадая на короткую ногу, вбежала Неонила Степановна. Мышиные её глазки метнули взгляд на Настю. Заюлила перед барыней:
— Как наказали, так и сделано, матушка наша, кормилица! Самых лучших мужиков снарядила рыбку ловить. Антона, да Лёньку Безухова, да Алексашку... Обещают вó какую приволочь, чтобы душенька твоя порадовалась...
А барыня и не слушает. Ну её, стерлядь! Лучше пошлёт она кого-нибудь в гостиный двор взять у немца в лавке кровяных колбас.
Спросила, кивнув на Настю:
— Кружева-то как? Научилась плести?
Неонила Степановна замахала руками: какое там! Ничего не умеет... Хоть бились с ней, бились...
— Когда так, пусть воду таскает, — проговорила барыня. Отвернулась и от Насти и от служанки.
Неонила Степановна ушам своим не поверила. Переспросила:
— На конюшню-то послать смутьянку?
— Говорю, пусть воду таскает, — зевнув, повторила барыня и перекрестила рот.
Неонила Степановна вскипела: как? Девчонка осрамила её на всю жизнь, а ей за это ничего? Даже не постегали на конюшне? Да где же тут правда, люди добрые!
Однако перечить барыне страшно. Не с той ноги нынче встала. Гневная.
Вытолкнув Настю из господских комнат, Неонила Степановна потащила её в сени. Потом спихнула с крутой лестницы прямо во двор и вдогонку крикнула:
— Поглядишь у нас теперь! В тепле да в сухости жила, не ценила. А вот как станешь день-деньской таскать воду... Да не откуда-нибудь — с Волги!..
Настюшка немного полежала на земле, потом поднялась. Огляделась. Ну, бог миловал, ушла Неонилка. Что и говорить — лестница высокая, ударилась шибко. Обе коленки — в кровь... Да что там коленки! Сама жива осталась.
А в лицо ей — жаркое августовское солнце. Блестящее, светлое. И облака на небе. Не плывут, летят друг за другом наперегонки. И ветер с Волги. Ну до чего же хорошо вокруг! А стрижей-то сколько над домом летает!
И вдруг Настя засмеялась. Засмеялась весело, беззаботно. Ах ты, красота какая! Давно не приходилось вот так стоять и в небо глядеться.
Нет, видно, счастливой она на свет родилась!
А что воду таскать — подумаешь, беда какая! Что, у неё рук нет? Что она дома воды не нашивала, что ли?
Настя носит воду
Оно, конечно, ничего было таскать эту самую воду дома, в Обушках. Притащишь в день коромысла три — четыре, и всё. Да и дорога там, в Обушках, не в гору, а по низинке.
А здесь...
Чуть свет поднималась Настя — и сразу по воду. Под гору, с пустыми вёдрами, — бегом. Обратно, с полными — по крутой тропке, — еле шла. И так целый день, до самой ночи.
Таскаешь-таскаешь, таскаешь-таскаешь эту самую воду. И куда её столько идёт?
Ох, рученьки мои бедные! Ночью глаз не сомкнуть от ломоты...
А уж больно много шло воды в субботние дни. По субботам топили баню. Мылись господа. И чада их. И все домочадцы.
По субботам, правда, дед Архип помогал. Запрягал старого худого мерина, ставил на телегу бочку — и не раз, не два, а не сосчитать сколько, — ездили они к Волге за водой.
Но Настя на житьё своё не жаловалась. Невмоготу ей было только первые дни. Потом притерпелась.
Что же, что трудно, зато сколько красоты перед глазами каждый день! Пусть загрубели руки, растрескались до крови, пусть к вечеру и спина и плечи ноют, зато вольно ей, свободно...
Рано поутру, ещё солнце не поднялось, с вёдрами в одной руке, с коромыслом на плече, Настя сбегала к Волге. Пробежит по длинным мосткам, сядет на доску у самой воды, обхватит руками колени и любуется.
Вот перед ней Волга. Лежит себе, матушка-красавица, не шелохнётся. Весь Ярославль в ней отражается, облака на воде, будто по небу, ходят.
Только Насте чудится, что это вовсе не Ярославль, а другой город. Неведомый, сказочный, поднялся он со дна речного и весь ей виден сквозь прозрачную воду — голубой, с розовыми башнями, с золотыми маковками церквей. А живёт в этом сказочном городе старый добрый царь Волговик. Борода у него косматая, а на голове корона из рыбьих хвостов. Дочь у царя есть — прекрасная царевна. Ночью отражаются звёзды в воде... И глаза у речной царевны, как звёзды, что ночью видны на воде. Сидит она, Настя, на бережку, а царь с царевной зовут её к себе в гости: «Иди, Настя, иди! Будешь нам песни петь, будешь нам сказки сказывать, будешь весёлые пляски плясать...»
А потом Настя зачерпнет воды, и нет ничего — ни сказочного города, ни неба, ни облаков... Только рябые зыбульки побегут по реке и маленькие волны забулькают у самых Настиных ног.
Как-то встретилась она во дворе с Фленушкой. Та куда-то со всех ног бежала. Увидела Настю, обняла за плечи, к себе прижала и чуть не плачет от радости.
Принялась жалеть:
— Ну как? Дышишь? Бедная ты наша...
Потом глянула на Настю и удивилась:
Смотри-ка, Настенька! Да ты вроде ничего... Разрумянилась как!
Настя засмеялась в ответ:
— Да ведь целый день я солнышком любуюсь! Целый день с ветерком разговариваю!
— У нас без тебя скучно, — сказала Фленушка и вздохнула. — Сидим, спин не разгибаем. Неонилка-то от нас не выходит. Мы теперь плетём кружева самые тонкие... Узоры по сетке из цветных шелков, из серебряной и золотой канители выводим. Поверишь, совсем глаза слепнут.
Тут уж Настя принялась жалеть Фленушку: как похудела! Глаза ввалились, не блестят.
— А сказок теперь никто нам не сказывает, — шепнула Фленушка и убежала.
Неужто нет на земле такой разрыв-травы, чтобы их всех из неволи высвободить?
Ещё одна встреча
А потом наступила осень и зарядили дожди.
В один из ненастных дней дед Архип вместе с Настей приехал за водой для бани. Настя черпала воду из Волги и сливала в бочку на телеге, а дед Архип просто так стоял и поглядывал по сторонам.
Между тем берегом проходили двое. Один постарше, второй — молодой. Оба куда-то торопились.
Молодой шёл таким скорым шагом, что другой, постарше, еле за ним поспевал.
Настя глянула на молодого и тотчас узнала. Да ведь это он, тот самый, который слушал её летом, в троицын день. Она стояла тогда у плетешка и пела. Пела, помнится, любимую маменькину песню «Ах туманы вы мои, туманушки...»
Дед Архип сдёрнул с головы шапку и поклонился проходившим. Поклонился низко, истово, с уважением. Тот, который постарше, и не глянул на старика. Без внимания прошёл мимо.
А молодой кивнул деду и мельком посмотрел на Настю. Только, конечно, не узнал её. Разве узнаешь, когда она сама на себя теперь не похожа... В рваной ветхой одежде, в разбитых лаптях. Мокрая, грязная.
— Кто такие будут? — шёпотом спросила Настя, когда двое, пройдя мимо, уже чуть виднелись за частой сеткой дождя.
— Заводчик наш ярославский... Волков, Фёдор Григорьевич, — вполголоса объяснил дед.
У Насти промелькнуло: неужто тот самый Волков, у которого представления показывают? Этим летом собралась она поглядеть на них, да вместо этого к барыне на расправу угодила.
Спросила у деда: тот ли? Дед ответил:
— Он самый.
— Какой же Волков? — не отставала Настя. — Молодой? Или другой, постарше?
А тех двоих уже не видно. Только дождь шуршит по воде. И на мокром берегу следы их ног затягивает песок.
Дед разговорился:
— Постарше — этот так себе, можно сказать — ничего, волковский приказчик. А молодой и есть сам Фёдор Григорьевич. Самостоятельный человек. Большого разума. Зряшное про него люди толкуют, будто он свои заводские дела бросил и какими-то потехами занялся. Пустые наговоры! Представления, это верно, у него в амбаре всё лето показывали, однако же и дела у него идут ходко. А разве худое — эти представления? Вон сыновья купца Соковникова... Того, чьи лавки в Земляном городе красным товаром торгуют... Срамота сказать, чего эти молодчики учиняют!
А Настя не слушает дедову болтовню. У неё своё в голове.
Значит, сам Фёдор Григорьевич подошёл к ней в тот летний день? Видно, хотел её спросить. А она-то... Ах, глупая, глупая! Застыдилась, кинулась бежать, словечка не дала ему вымолвить...
А дождь всё моросит, всё сыплет. Рябой стала от него Волга. Холодные сизые тучи низко свисли над водой. Осенний ветер треплет кое-где уцелевшие листья прибрежных ракит... .
