Михаил Самарский - На качелях между холмами
— Да, — выпятив губу, закивал Юрка, — их злить нельзя. По телевизору недавно показывали, как одного милиционера разозлили. Так он достал пистолет и давай во всех подряд стрелять. Смотрел?
— Смотрел, — говорю. — Потому пусть лучше думают, что мы испугались.
— Угу, — согласился Юрка. — Живее будем.
Я рассмеялся. Юрка посмотрел на меня с изумлением:
— Ты чего? Чего хохочешь?
— Да вспомнил кое-что, — отвечаю.
— Скажи, — потребовал Юрка.
— Да ладно, — махнул я рукой.
— Нет, ты скажи, — остановился Юрка. — Может, надо мной смеешься?
— Да не над тобой, успокойся. Пойдем, что ты стал посреди дороги.
Но Юрка — он такой, как говорит бабушка, твердолобый.
— Пока не скажешь, — заявляет, — чего хохотал, никуда не пойду.
— Ну ладно, — сдался я (а то ведь и правда будет до вечера тут стоять), — просто ты сказал «живее будем», а я вспомнил, отец с дедом спорили, ну как обычно, про СССР и Россию.
— И чего?
— Отец говорит деду, что, мол, Ленина давно нужно похоронить, как обычных людей, то есть закопать в землю. Дед как заорет на отца: «Ленина не трогай! Вам бы всех в землю закопать! Ленин до сих пор живее всех живых! Вы со своими вождями разбирайтесь, а наших — не трогайте…»
— И что отец? — спросил Юрка.
— А что отец, — говорю. — Рассмеялся, обнял деда и говорит: «Хорошо-хорошо, папа, извини…» А тут ты с этим выражением. Вот мне и стало смешно.
— И часто они… того… ругаются? — словно и не услышав моего ответа, спросил Юрка.
— Да, в общем-то, они и не ругаются, — говорю я. — Это у них называется… э-э… политические… Да ну его к черту, — махнул я рукой, — забыл слово. Юрец, отстань ты со своими вопросами, у меня уже голова опухла…
Глава 4
На следующий день мы с Юркой отправились в ГАИ. Я как-то там был разок, с отцом ставили машину на учет. Решили ехать на попутках. Вышли на дорогу и давай большими пальцами в небо тыкать — миллион раз видел в кино, как люди передвигаются автостопом. Машин сто, наверное, мимо проехало, никто в нашу сторону даже не посмотрел. Сволочи. Все куда-то торопятся. Я понимаю, взрослых боятся брать, но видят же, что мы еще мелкие. Хотя по мне и не скажешь, что я такой уж мелкий. Во всяком случае, с мамой уже почти одного роста, а сестру и вовсе перегнал. Но мир не без добрых людей — подобрал нас «КамАЗ». Водитель оказался армянином. Я сразу вычислил его по акценту. У нас в классе есть Ашот Карапетян. Так вот он точно так разговаривает. Я спросил у водителя:
— Вы из Армении?
У мужика чуть глаз не выпал. Он какое-то время даже на дорогу не смотрел, уставившись на меня.
— А с чиво ты взяль? — спрашивает.
Я не стал ничего придумывать, сказал, как есть. Он так обрадовался.
— Самвел, — протянул он мне руку. Так мы познакомились. Мы рассказали ему о своей проблеме. Он рассмеялся и говорит:
— Пацаны, зря толко время патеряете, это я вам гаварю. Никто ничего нэ будет ставить. Щтобы поставить знак, нужьно столко инстанций прайти, столко бумаг па-адписать. Э, ара, кто там будэт слюшать про ващих катов и сабак. Вы щто? Вэрите в успэх этот дэла?
— Верим, — отвечаю. — Везде есть люди, которые любят животных.
— Э-э! Ара, слющай, щто я тэбе гаварю. Ани людей-то не всегда любьят. А ты хочещь, щтоби кот твой любили. Малядой ты еще, глюпый.
— Но вы нас довезете до ГАИ? — спрашиваю. Если бы знал этот умник, как я ненавижу слово «глупый». Если ты такой умный, то почему на «КамАЗе» ездишь, а не в министерстве сидишь? Или не директорствуешь на «АвтоВАЗе», например? Тоже мне, интеллектуал нашелся.
— Канещна-канещна, просто жалько, щто вы толко время патеряете.
— Ничего страшного, — отвечаю. — У нас сейчас каникулы. Времени навалом.
— Карашо, уважаемый, карашо, — сказал водитель немного погодя и добавил: — Карошие вы ребята. Малатси.
Такой же хитрый, как наш Ашот. Тот вечно сначала критикует-критикует, потом начинает хвалить. Не поймешь, то ли обижаться, то ли благодарить. Через полчаса мы вошли в здание ГАИ. Народу — тьма, и очень душно, словно в бане. Денег, что ли, на кондиционер нет в этом ГАИ? На телевизор в служебной машине нашли, а на кондер в офис денег не хватило. Мы без труда разыскали дежурного и объяснили ему, что хотели бы видеть главного начальника.
— Зачем он вам нужен? — спрашивает дежурный, молодой с белесыми усами и слегка оттопыренными ушами. Наверное, в школе его тоже дразнили «ухом», как нашего Степку Мандрыкина. Правда, после пятого класса родители ему сделали операцию. Мы все обалдели, когда он заявился в шестой класс с нормальными ушами. Но кличка Ухо (иногда Ухи) так и осталась. Кличка, наверное, это навсегда. Ко мне как прилипло в первом классе Мирный, так я по сей день Мирным и хожу. Не злой дядька этот гаишник, глаза добрые и лучистые. Чем-то он мне главного депутата напомнил, Грызлов, по-моему, фамилия. Не дежурного фамилия — главного депутата. Говорят, депутат тот когда-то главным милиционером был. Значит, и в милиции есть добрые люди.
— По очень важному делу, — отвечаю я и тут же добавил: — И по срочному. — Мы с Юркой решили карты не открывать, пока не встретимся с самым главным начальником.
Дежурный улыбнулся и пообещал, что сейчас доложит начальнику. Не обманул. Всегда так бывает, человек с добрыми глазами редко обманывает. Через полчаса нас завели в кабинет к начальнику. Даже если бы мы не знали, что это кабинет начальника, догадаться было нетрудно. Хотя бы по тому, что здесь было прохладно — работал кондиционер. Я от жары летом всегда спасаюсь в папином кабинете. Хозяином гаишного кабинета был грузный мужчина на вид чуть старшего моего отца, но совершенно седой. Глаза у него были печальными и сонными. Слушая наш сбивчивый рассказ, ему, как мне показалось, хотелось зевнуть, но он сдерживал свое желание, время от времени прикрывая сухие губы ладонью. Выслушав нас, начальник долго молчал, барабаня по крышке стола кончиками пальцев. Потом вышел из-за стола и стал прохаживаться по кабинету. Прошло, наверное, сто часов, пока он заговорил:
— Значит, говорите, гибнут кошечки, собачки?
— Гибнут! — ответили мы с Юркой хором.
— Жалко, говорите?
— Жалко! — снова хором ответили мы.
Начальник снова сел в свое кресло и опять умолк на сто часов. Что за манера такая у этих начальников — молчать сутками. Потом он долго мял сигарету, закурил, тяжело вздохнул и тихо говорит:
— А сегодня ночью на шестьдесят седьмом километре семья погибла. Муж, жена и двое маленьких детей. И знак висел «сорок», а он летел сто шестьдесят. Скажите, нормальный человек? И сам погиб, и семью погубил. А вы говорите, знак нужно повесить.
Мне вдруг захотелось встать и уйти. Я вскочил со стула и выпалил:
— Извините, мы пойдем. Спасибо, что нас выслушали.
— Сиди-сиди, — махнул рукой милиционер, — чего уж. Ты же пришел вопросы решать, а сам убегаешь…
— Как-то неловко, — пожимаю плечами.
— А чего ж тут неловкого, — снова тяжело вздохнул начальник. — В общем, пацаны, давайте так договоримся, я сейчас ничего обещать не буду, но постараюсь что-нибудь придумать. Гоняют, говорите?
— Еще как, — подтвердил я. — Как бешеные. Словно это и не улица вовсе, а какая-то «Формула-1».
Начальник ухмыльнулся и протянул нам руку, давая тем самым понять, что разговор окончен:
— Ну, будьте здоровы! Думаю, еще увидимся.
Мы вышли из кабинета расстроенными.
— Ничего он не сделает, — заключил Юрка. — Так, по уху нам стрельнул, чтобы мы отстали от него, и все.
— Нет, — не согласился я, — дед говорит, что чем выше начальник, тем он крепче держится за свое слово.
— Ерунда все это, — возразил Юрка. — Я по его глазам видел, что мы ему надоели, и он просто отделался от нас.
— Не согласен, — снова говорю. — Нормальный мужик.
— Ну, посмотрим, — ответил Юрка, и до самого нашего дома мы больше не разговаривали.
Домой мы добирались на огромнейшем оранжевом мусоровозе. На нашу удачу, он как раз ехал в наш поселок. Странно, но почему-то на всех больших машинах работают нерусские водители. В этот раз водитель и его помощник оказались азербайджанцами. Веселые ребята, но нам было не до шуток. Помощник водителя даже спросил у меня:
— Зачем такой грустный, да?
— Родственники в аварии погибли, — говорю, чтобы больше не приставал с вопросами.
— Извини, братко, не знал, да, — зацокал языком азербайджанец и больше не пытался шутить и разговорить нас.
И вы знаете, кого я представил во время этого вранья? Не смейтесь, но Ириса и Тайсона. Так мне их стало жалко, так защемило в груди, что я едва не всплакнул. А еще я подумал, если мы не спасем остальных жителей нашего поселка, то это будет на нашей совести.
Только сейчас (лежа в больничной палате) я осознал, что имел в виду Владимир Набоков в «Защите Лужина», говоря о детстве, как о поре, «когда нюх у души безошибочен; выискивать забавное и трогательное; постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу, живущему беспомощно и несчастно, чувствовать за тысячу верст, как в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого осленка с мохнатым брюхом».
