Николай Назаркин - Изумрудная рыбка: палатные рассказы
Тут вошла Елена Львовна и сказала:
— Кашкин! В процедурную!
И все, больше ничего. Если бы Катя Васильевна вошла бы, например, она обязательно стала бы в наши дела лезть и сказала бы, чтобы мы не шипели, как бездомные коты, а разошлись по-хорошему. И еще сказала бы, что я уже большой и как мне не стыдно. Но Ивановых же двое! Так бы я и сказал, если бы Катя Васильевна зашла.
А Елена Львовна ничего такого не сказала, только меня позвала — и все. Она процедурная сестра, уколы там всякие делает, капельницы, а за нами не следит. Если бы все взрослые были такими… тут я не успел додумать, потому что Елена Львовна крикнула:
— Ну, скоро ты там?
— Я тапочки искал, — сказал я, и мы пошли.
В процедурной везде кафель, как в ванной, только там не тепло, а холодно. От холодильников, наверное, их там четыре штуки стоит. На одном написано: 0(1), а на других еще: А(2), В(3) и АВ(4). Это группы крови, значит.
— Садись, — сказала Елена Львовна.
Я сел на табуреточку такую круглую у стола. Стол посередине стоит, длинный, и весь пленкой закрыт. Это чтобы от крови не пачкаться.
Так что я сел, а Елена Львовна подстелила такую большую клеенку, чтобы рука не мерзла, и для чистоты тоже, и сказала:
— Руку давай.
— Правую или левую? — спросил я.
— Какую не жалко, — сказала Елена Львовна.
Она иногда так шутит, что непонятно, правда она шутит или нет. Потому что у людей по глазам видно, когда они смеются. А у Елены Львовны они не смеются.
Я головой повертел, чтобы посмотреть, чего мне собираются делать. Если пробирки стоят в пенальчике таком, то это одно дело, а если шприцы на столе лежат, то совсем другое, правда ведь. Там у стола стояли разные стойки, на которые капельницы вешают, но ни пробирок, ни шприцев не было.
— А мне чего, капать, что ли? — спросил я.
Вообще-то капельницы — не для процедурной дело. Их в палате ставят, потому что больные, то есть мы, лежать должны. Долго ведь. Так что понятно, почему я удивился.
— Что ли, что ли, — сказала Елена Львовна и подушечку положила такую кожаную, длинную, как колбаса.
Это под руку, чтобы не очень уставала и прямо лежала.
Ну, я подумал и правую руку дал. Если левую дать колоть, то придется смотреть на окно, а оно почти все белой краской закрашено — и ничего интересного. А если правую — то видно дверь. Она, конечно, закрыта сейчас, но вдруг кто-нибудь придет.
Елена Львовна мне рукав закатала до плеча, руку выше локтя жгутом перетянула и стала вены щупать. Пальцы у нее такие… сухие, вот. От спирта. Вот и сейчас ватку на бутылочку положила, два раза перевернула, чтобы спирт попал, и внутри локтя, у синей вены, смазала. Сразу холодно стало. А Елена Львовна за иголку взялась уже.
Тут я отвернулся на минуточку. Не потому, что боюсь, вот еще! Ну, просто… Ы-ы-ых! Уф! Когда я повернулся обратно, Елена Львовна уже системку подключила и приклеивала ее к руке двумя полосками пластыря. В переходничке, возле самой иголки, было видно, как кровь, моя, которая туда попала, смешивается с прозрачным чем-то.
— Не волнуйся, это ненадолго, — сказала Елена Львовна, открывая зажимы.
Она установила колесико зажима на средний режим и постучала еще ногтем по колбочке фильтра. Кап-кап-кап — закапало в фильтре. Ну, то есть так, конечно, не закапало. Это если на полную зажим открутить, тогда так закапает. Но кто же на капельницах на полную откручивает! А сейчас капало медленнее. В фильтре очень хорошо видно. Капли сначала набирались на верхней трубочке, толстели там, как резиновые. Переливались, отражая свет верхних сине-белых ламп. И только потом, когда думаешь, что они уже никогда не упадут, они отрывались и — кап! — падали.
Я посмотрел на пакет, который на самом верху висел, откуда мне капали, и сказал:
— Витаминчики, да?
— Новый препарат какой-то, — ответила Елена Львовна. — Поэтому тут и капаем. Чтобы под наблюдением.
Только она ничего не наблюдала, а села всякие бумаги писать у маленького столика. Так что так же нормально мог и в палате полежать. С Ивановыми… Нет, с ними не стоит, а вот с Пашкой мог бы поразговаривать. Хотя Пашка не ходячий, так что я потом к нему приду. Ну ничего, если капельница, то можно и с Ивановыми.
Но это я так, мечтал. Чтобы не скучно было. Потому что я только спину Елены Львовны видел, пишущую, да еще кап-кап эти медленные. Я стал на что-нибудь другое смотреть. Вот на центрифугу у стены, например. Ничего особенного, ящик такой железный, но Серый говорил, что там можно до тысячи сто оборотов в минуту раскрутить чего-нибудь! Тыща сто в минуту! Интересно, если туда мышь посадить, она просто помрет или ее совсем в лепешку размажет? И как? Сразу, или она еще пискнуть успеет?
Я стал вспоминать в уме, с какой скоростью космонавтов крутили. Они-то в лепешку не превращались.
— Ты чего сопишь? — спросила Елена Львовна. Она все-таки следила, значит. — Не дует там?
Дует — это когда иголка от ерзанья из вены выскочит, и тогда шишка получается. Как будто воздухом надули. Елена Львовна подошла, вену с иголкой пощупала, зажим еще поправила. Ничего у меня не дуло, конечно. Так что она опять села бумажки писать, а я смотрел на капли. Как они выпячивались на конце трубочки, вытягивались, толстели, словно резиновые, переливались в свете сине-белых верхних ламп и только потом, когда думаешь, что они никогда уже не упадут…
Уши улыбаются
В понедельник после завтрака пришла Катя Васильевна. Она следила, чтобы мы были на месте и никуда не разбредались. Потому что идет обход. А я все равно никуда разбредаться не мог, потому что у меня коленка никак не проходила. Так что я лежал на кровати и читал. Катя Васильевна только Черемушкина из коридора обратно в палату загнала и пошла дальше следить. Черемушкин по палате походил и сел на кровать. В палате ходить неудобно.
А потом стали врачи приходить. К своим больным. А моя Елена Николавна никак не шла. Но я не очень волновался. Я все равно не мог пока ее спросить, когда меня выпишут. У меня коленка еще вот, поэтому мне про выписку спрашивать совесть не позволяла. Так что я лежал и читал. Книжка была только скучная, про зверей каких-то. Но чего-то надо же было читать.
Елена Николавна пришла и стала ногу щупать. В основном не больно, но иногда больно. Но я не говорил ничего, только морщился, когда больно.
— Беда с вами, — сказала она, — с мужиками. Словами говори. Так больно? А здесь?
Я стал словами говорить, только не всегда. Я «угу» говорил. Один раз только «уй!» сказал, когда она под коленкой нажала. А когда совсем немножко больно было, я не говорил. Елена Николавна посмотрела на меня поверх маски и говорит:
— Так. Понятно.
Она маску носит марлевую, от микробов. Потому что у нее младший сын болеет, и она «не хочет нас тут всех, обормотов, перезаражать». Это я от нянечки тети Светы знаю. А вообще-то моя Елена Николавна самая красивая докторша на нашем этаже. Из двух.
И на пятом тоже. Хотя Валька Чуйков говорит, что его Ольга Константинна красивее, но он ни фига не понимает. И вообще. А моя Елена Николавна в маске и шапочке на космонавтских врачей из кино похожа.
Я ничего не стал спрашивать про выписку. Но, наверное, у меня вид был такой спросительный, потому что Елена Николавна сказала:
— В четверг на рентген. Там посмотрим, когда можно будет без костылей.
Ура! Если на рентген и потом про костыли посмотреть — значит, скоро выпишут! Врачи же не могут просто сказать, когда домой отпустят. Это у них запрещено. Так что я внутри порадовался, а Елене Николавне сказал:
— Угу, ладно.
Когда моя Елена Николавна ушла, то обход уже кончился. У нас последняя палата, у самой ординаторской. Так что мы всегда в конце. А я — самый последний, потому что справа у двери. Но это только когда один врач на всю палату. А когда больные от одного врача в разных палатах лежат, то — как получится. У нас и так, и так бывает. Как попадешь.
Обход кончился, и сразу Пашка зашел. Он у двери ждал. Он врачей стесняется.
Пашка уже просто так ходит, он уже «на выписке», как тетя Света говорит. Только его домой забрать некому. Он бабушку ждет, когда она приедет. Пашке ехать далеко, одному нельзя. А бабушка все никак не едет. У нее там какие-то трудности.
Так что Пашка пока у нас в отделении ходит. Хотя у него уже ничего не болит. Обычно у него бедро болит и он на коляске ездит. А мы с Серым ходим. А сейчас у него ничего не болит, а у меня — коленка. Несправедливо как-то прям!
— Ну, — говорит Пашка, — чего?
Это про когда выпишут спрашивает. Про чего же еще?
— Нормально, — говорю я. — Елена Николавна улыбалась. Значит, скоро выпишут.
— Как это ты увидел? — усомнился Пашка. — У нее же маска на всем лице!
— По глазам, наверно, — говорит Черемушкин. Он как раз к нам подошел, поговорить тоже. — Я читал, что по глазам видно, как улыбаются.
