Марсель Паньоль - ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ
На переменке Ланьо отправился во внутренний дворик, скрестил руки на груди и, припав виском к стене, простоял так недвижно целый час, в каком-то оцепенении. Я окликал его, но он меня не слышал.
Скоро его безутешное отчаяние привлекло внимание товарищей, Ланьо стали расспрашивать. Я мягко отстранил их, сказал, не вдаваясь в подробности, что ему закатили «отсидку» и что дома его ждет драма, над чем кое-кто из «толстокожих» очень потешался, особенно Перидье из пятого «В», мать которого, вдова, испокон веку считала, что «дополнительное бесплатное обучение по четвергам» — награда хорошим ученикам за примерное поведение.
После обеда Сократ, невзирая на скорбный вид Ланьо, приказал ему ответить урок по латыни.
Ланьо встал, скрестил руки, как-то дико посмотрел на Сократа, пролепетал первый стих басни Федра [94] (сильно отличавшийся от текста) и получил ноль. Он сел на место и прошептал:
— Теперь-то что уж, одно к одному!
Сказал он это так, будто лежал уже на смертном одре.
На переменке в четыре часа мы уныло бродили мимо играющих ребят, ища решения неразрешимой задачи.
Он было надумал бежать в тот же вечер за границу, спрятавшись в товарном вагоне. Я возразил, что у нас впереди еще двадцать четыре часа, и лучше уж попросить у его мамы денег, чтобы ехать удобно в пассажирском вагоне.
Потом у меня явилась другая мысль.
— Не разумнее ли, — сказал я, — спрятаться в моем холмогорье? У меня большой опыт по части таких приключений, потому что я сам чуть так не поступил и долго еще об этом подумывал.
Я изложил ему свой план, но Ланьо отверг его и сказал:
— Нет, нет, я — не в счет. Если он меня укокошит, тем лучше. Мама и тетя — вот где катастрофа. Спорим, что он даст развод обеим!… И не успеет даже развод дать, потому что мама отравится, а тетка бросится под трамвай. Я не шучу. Один раз она сказала: «Тогда мне останется только одно — под трамвай броситься!» Из-за меня! Во всем этом я виноват!
И в ту самую минуту, как он мысленно увидел лежащие на рельсах окровавленные тетины останки, голова его дернулась от внезапного сильного удара: кто-то бросил из глубины двора медный шарик и угодил ему в левый глаз. Ланьо тотчас обеими руками схватился за глаз и раскачивался как медведь, тихонько подвывая. Я бросился к нему и отвел его руки. Глаз слезился и начинал краснеть, но вроде бы особенной беды с ним не случилось. Я побежал к водопроводному крану, намочил водой свой носовой платок и долго прикладывал холодные примочки к ушибленному глазу, а Ланьо мужественно приговаривал:
— Поделом мне! Тем лучше! Если я окривею, так мне и надо, поделом!…
Вечером в классной я подсунул ему черновик своего сочинения по латыни — ему оставалось только списать. Но он усталым жестом отодвинул мой дар и, поведя на меня еле видным зрачком заплывшего глаза, сказал:
— Это задание на пятницу. А в пятницу… кто знает, где я тогда буду?
Нельпс сидел на три ряда ближе нас к кафедре. Отчаяние Ланьо растрогало его нежное сердце. Он то и дело оборачивался, улыбался, пожимал плечами, подмигивал, качал головой в знак того, что расстраиваться нечего, — и все это, чтобы нас утешить. Но его неугомонная доброта слишком бросалась в глаза, и в классной загремел голос наставника.
Устрашенный Нельпс показывал нам теперь только свою трудолюбивую спину, а Ланьо смотрел потухшим взглядом в раскрытый наудачу учебник. И когда бой барабана в семь часов освободил нас, он сказал, вставая:
— Лучше бы я съел эти смердячки.
На крыльце он оперся на мою руку, его пошатывало.
Сейчас я подозреваю, что Ланьо несколько «переигрывал» В своем отчаянии, хотя оно и правда было искренне. Нельпс пошел с нами, продолжая твердить слова дружеского участия, а неблагодарный Берлодье, благоразумно отойдя подальше, во весь голос спрашивал Ланьо, рассчитал ли он, на какое расстояние пошлет его папаша первым пинком в зад?
Мы проводили Ланьо до самой двери его дома. Нельпс вскочил на подножку трамвая, идущего до Сен-Барнабе [95], а я повернул обратно к Плэн [96], охваченный тревогой за Ланьо и чувствуя себя виноватым от одного только сознания, что я посвящен в тайну, с которой мне стыдно войти в дом Жозефа.
Наконец наступила среда — день, по воле судьбы и правил внутреннего распорядка ставший днем трагедии. Было совершенно точно известно, что между восемью и девятью, во время урока английского, в класс входит швейцар, прижимая к левому боку большой черный журнал, в который Тиэйч вписывает фамилии отсутствующих учеников; в правой же руке швейцар держит десять желтых конвертов, и в каждом таком конверте лежат штрафные бланки для одного какого-то класса. Он отдаст наш конверт Тиэйчу, и Тиэйч распределит их среди наказанных. Эта краткая церемония была неотвратима, отменить ее или отсрочить нельзя было никакими силами, разве что, встав с постели, скоропостижно помрет швейцар, произойдет землетрясение или наступит конец света — события действительно маловероятные.
Правда, одна надежда у меня еще оставалась. Хрупкая, конечно, несбыточная, как почти все наши надежды: а вдруг инспектор забыл о происшествии, как забыл однажды прописать «отсидку» Барбье за курение в уборной? В другой раз, отругав Ремюза, который подложил вверх острием канцелярскую кнопку на кресло Растрепы, инспектор громогласно присудил его к четырехчасовой «отсидке», о чем осужденный никогда больше и не слышал. Значит, не так уж невероятно, что он забыл про дело Ланьо. Стало быть, у нас оставался один маленький, совсем крохотный шанс, но раз уж он у нас остался, то его можно было принимать в расчет, как бы ни был он мал, он поддерживал в нас искру надежды.
Без четверти восемь я застал Ланьо во дворе. Он прислонился к стволу платана, заложил руки в карманы и слушал, понурясь, утешительные речи Нельпса. Бесполезные, потому что свои выводы Нельпс делал, не зная «трюка». Он в самом деле верил, что отец Ланьо уже давно подписывает штрафные бланки и что новое взыскание не более серьезно, чем предыдущие. Он думал даже, что дело о «смердячках» имеет свою смешную сторону, которая, вероятно, не ускользнет от господина Ланьо. Но другой Ланьо, младший, слушал его с печальной улыбкой и только пожимал плечами, зная, что обречен…
Первые полчаса английского урока мы ждали швейцара, рокового вестника взысканий. Вдруг дверь распахнулась, и мне обдало холодом щеки. Ланьо быстро пригнулся, словно уклоняясь от стрелы рока. Но то был всего лишь опоздавший экстерн, вооруженный оправдательной запиской. Ланьо с каждой минутой все больше волновался. Он лихорадочно делал какие-то неразборчивые заметки, пока Тиэйч — который раз! — открывал нам правило применения после «when» — настоящего вместо будущего времени, что было его коньком, вроде «аблативуса абсолютуса» у Сократа. Я понял, что Ланьо смутно надеется задобрить богов своим прилежанием, и они отменят «отсидку». Прошло еще сколько-то времени — может, час, может, два, и куранты зазвонили, отбивая без четверти девять.
Ланьо послал мне слабую улыбку, улыбнулся только щеками, в глазах не было ни искорки смеха. Швейцар опаздывал: может, не придет? Может, он ночью помер? Может быть… Но вот он отворяет дверь, шагает, нагнетая ужас, к кафедре, и в правой его руке — ярко-желтые конверты.
Он положил широко раскрытый журнал перед Тиэйчем, и тот вписал фамилии отсутствующих учеников, затем безжалостно стал искать среди конвертов конверт пятого класса «А»2. Перебрав всю пачку, он сделал удивленную мину, потому что не нашел нас! Ланьо толкнул меня коленкой под партой и снова изобразил отчаяние. Но швейцар принялся опять просматривать конверты и вдруг выхватил из стопки роковой конверт! Гнусно осклабясь, он положил его на кафедру, сунул под мышку журнал и вышел, весьма довольный своим злодейским поступком.
Ланьо, сраженный жестоким роком, облокотился левой рукой на стол, подпер лоб и ждал, когда голос Тиэйча вызовет по фамилии осужденных к кафедре, чтобы вручить каждому его «приговор» в письменном виде.
Несмотря на все, я еще не терял надежды: этот конверт содержал «отсидки», но может быть, в нем не было «отсидки» для Ланьо? Он тоже ещё надеялся, его бил озноб, дрожь его передалась чернилам в чернильнице, я сам это видел. Мы ждали. Внезапно раздался голос Тиэйча: «When I am in England, I shall eat plumpudding» [97], Ланьо поднял голову: желтый конверт золотился на углу кафедры — видимо, забытый.
— Это значит, — продолжал Тиэйч, — что англичанин считает, что тот, от чьего лица это говорится, будет уже в Англии, когда будет есть плум-пудинг, и что, следовательно, это происходит для него в настоящем времени. Господин Робен, переведите мне, пожалуйста: «Когда мой отец состарится, у него будут седые волосы». Робен ответил без запинки:
— When my father is old, his hair will be white.
— Отлично, — с искренней радостью сказал Тиэйч. Потом обернулся к нам и воскликнул:
