Владислав Крапивин - Трофейная банка, разбитая на дуэли
В самом деле, куда ему было деваться?
Сам ведь написал в прошлом году:
...Но все-таки в вопросах чести
Средь них немыслим был изъян...
Знал ли тогда, что придется на деле подтверждать свои слова? Хотя и не кавалергард, а все равно...
Конечно, теперь многие говорят, что дуэли — это глупость. Что нельзя рисковать жизнью из-за брошенных в горячке слов или каких-то необдуманных поступков. Или даже обдуманных... Но ведь Пушкин так не считал! Поехал на Черную речку!..
Ну, а почему он, Лодька Глущенко, считает, что дело у него кончится как у Пушкина? Из-за совпадения? Из-за того, что он родился после смерти Пушкина ровно через сто лет? (То есть сто лет и один день, но в этом еще более "предсказательный смысл".) Да ерунда это! Скорее всего, Борька промажет. Небось, руки будут трястись — не так-то легко стрелять в живого человека! У Джека Лондона про это даже специальный рассказ есть... А если и не промажет? Скорее всего, дело кончится царапиной или неглубокой дыркой в плече. Больно, ну да ладно, забинтуют. Зато будет чем гордиться... А если даже в голову, то едва ли пуля пробьет кость... Тьфу ты, чушь какая, ничего такого не будет!
А сам Лодька, конечно же стрелять в противника не станет. Даже не потому, что друг, хотя и бывший. Вообще стрелять в живого человека — это... В общем, такое, что потом не будешь спать ночами. На фиг Лодьке нужны всякие душевные терзания, Аронский того не стоит. Лодька гордо выпалит в воздух, вот и все...
Вот с такими мыслями Лодька добирался до Казанской улицы, где жил Лев Семенович Гольденштерн. Сперва, экономя время, он поспешил на улицу Республики, потратил шестьдесят копеек на автобусный билет, доехал до Аккумуляторного завода и там, на больших часах, увидел, что дорога заняла всего двенадцать минут.
Еще через пять минут Лодька спешно подходил к воротам знакомого дома.
К этому времени он почти успокоился. Теперь все, что должно было случиться, представлялось, как игра. Потому что "ну, не может быть ничего страшного, нету для этого страшного никаких шансов, и нечего тут переживать и вздрагивать". Видимо, очередной запас переживаний просто оказался исчерпан...
Лишь бы Лев Семенович оказался дома! И лишь бы не отказал в просьбе. Ну, а что такого? Ведь под Новый год он Лодьке сам предложил щепотку пороха, чтобы смешать с железными опилками и устроить фейерверк. Конечно, доза была смехотворная и безопасная и были слова "ты только соблюдай осторожность", но ведь и сейчас нужно всего-ничего. Сколько там в зарядах двух патрончиков малопульки? На дне наперстка! А Льву Семенычу Лодька скажет, что решили испытать жестяной самолетик с реактивной тягой, поджигать будут издалека, электрической искрой от батарейки...
Дверь оказалась заперта.
Вот невезенье!.. А почему Лодька решил, что Лев Семенович будет в воскресенье сидеть дома? Небось, пошел на охоту за "фотосюжетами"...
Что теперь делать-то?
Может, скоро придет?
Лодька встал на цыпочки, нащупал на косяке ключ от двери. Он, Лодька, давно уже был здесь свой человек. "Ты, голубчик, если не застанешь меня дома, отпирай и заходи. И включай увеличитель или выбирай книгу, какую хочешь. Только, уходя, оставляй на всякий случай знак, что был здесь..." Лодька так и делал уже несколько раз...
Пустая квартира пахнула навстречу смесью знакомых запахов: химикаты, старые книги, пересохшее дерево половиц... Лодька прошел в дальнюю комнату, сел в кресло. Старые часы с отчетливым щелканьем качали на маятнике тусклый медный блик. Без двадцати одиннадцать. Щелк-щелк...
Потом стало без семнадцати...
Люди и звери смотрели на Лодьку с многочисленных снимков. Кто сочувственно, кто непонятно... Немец с автоматом то ли в страхе, то ли в недоумении округлил влажные губы... Строгая мама Льва Семеновича глядела с осуждением: что это вы там задумали? Сам девятилетний Левушка был, как всегда, спокойно беззаботен, смотрел куда-то в "свои дали". Искорки в глазах. И вообще снимок был очень четкий: каждый волосок был виден в Левушкиной челке, каждая ниточка вышитого на матроске якоря, каждый стежок штопки на коленке рубчатого чулка (Лодька опять вспомнил Альку Фалееву)... А часы вздрогнули и негромко проиграли три четверти часа. Без пятнадцати одиннадцать.
Лодька снова будто раздвоился. Один замороженно сидел сидеть в кресле, а другой (тот, которого "кто-то" дергал за ниточки), сказал ему: "Так и будешь сидеть? Ты же знаешь, где лежит это..."
Лодька знал. Приклеилась к спине липкая жутковатость, но ниточки двигали им уверенно и безошибочно.
"Он же ни о чем не догадается. Это же всего щепотка..."
Двигаясь, как деревяшка с шарнирами, и в то же время словно глядя на себя со стороны, Лодька встал, с натугой отодвинул от стеллажа диван (дохнуло пылью и шерстью пледа). Выдвинул на свет знакомую квадратную корзинку. Откинул скрипучую крышку.
Коробка с пропарфиненными боками и черной надписью "Сокол" лежала сверху. Лодька отогнул скользкий клапан. Ладони были потными, пальцы вздрагивали, но он не замедлял движений. Вот они, серые чешуйки бездымного пороха.
"Ведь всего щепотку..."
Вот идиот! А во что насыпать-то?
Лодька отчаянно зашарил по карманам. Нащупал мятый сложенный листок. Это было письмо Стаси — Лодька, в тот раз, когда прочитал его, положил в карман и забыл... Непослушными пальцами Лодька свернул бумажный желобок — вроде того, что делают курильщики, сворачивая самокрутку. Бумага дрожала, как на ветру. Лодька сцепил зубы. "Не трясись, раз уж взялся..." Он осторожно нагнул коробку над письмом, тряхнул. Серая струйка с шуршаньем скользнула в бумажный изгиб... Ну вот и все! Не мортиру же заряжать! Он завернул бумажный фунтик, сунул в карман, прижал карман к бедру, словно крохотная выпуклость могла всем на свете преступно броситься в глаза. А дальше — коробку в корзину, корзину — за диван, диван — на место. Вот... Сердце резиново толкалось под ребрами. Всё? Все... Удивительно, что в эти минуты не стукнула входная дверь, не раздались шаги, никто не спросил грозным голосом: "А что это ты делаешь?! (хотя казалось: это должно обязательно случиться).
Лодька опять сел в кресло. Люди и звери на снимках смотрели так, будто ничего не заметили. А часы, как оказалось, после боя отстучали всего две минуты.. Удивительно, как мало времени надо для свинского дела...
"Но никто же про это дело не узнает! Всего щепотка..."
Лодька встал. Мысленно тряхнул себя и привел нервы в порядок. Правда, казалось, что фунтик с порохом жжет сквозь карманную подкладку бедро, но это именно казалось. Лодька наугад выдернул со стеллажа книгу. Это был том с африканскими романами Жаколио, до сих пор Лодькой не читанными. Вот и хорошо... Лодька принес из прихожей, из стопки со старыми газетами, "Тюменскую правду" недельной давности, завернул в нее книгу. Потом оторвал клок, нашел на столе карандаш, написал на газетном поле: "Я был и взял Жаколио. Л."
Теперь все получалось абсолютно как полагается: он, Лодик, приходил за книгой. Сразу стало спокойнее.
Снаружи Лодька снова запер дверь, положил на карниз ключ. На грядке с георгинами возилась Эмилия Львовна, недружелюбная сестра фотокорреспондента Гольденштерна.
— Здрасте. Я заходил к Льву Семеновичу, взял почитать книгу, — на всякий случай скал ей Лодька. Эмилия Львовна не ответила, только глянула подозрительно (или так показалось?). Ну и пусть смотрит, бумажный пакетик в глубоком кармане все равно не доступен ее взгляду...
ВыстрелыНа Стрелке все было так, словно прошло пять минут. И пистолеты по-прежнему лежали рядышком на плахе. Лодька увидел их, и опять застонало внутри. Но он задавил этот стон, деловито подошел к дровяному штабелю, затолкал между поленьями завернутую книгу — чтобы никто не любопытствовал, не лапал. Вернулся к колоде и резко сказал:
— Цурюк, дай спички!
Тот хлопнул губами и протянул коробок.
Лодька при общем молчании вытряхнул спички на колоду, а в коробок осторожно (и без дрожания пальцев) насыпал из бумаги порох. Мелькнула мысль, что он сыплет собственную гибель, но Лодька снова сжал в себе страх, как скользкого, норовящего вырваться зверенка.
— Ну? Этого хватит?
Все сошлись у колоды.
— Этого хватит на три дуэли, сказал Шурик Мурзинцев осторожно, словно он был хирург и предстояла операция.
А Лодька глянул на Борьку: неужели ничуть не боится? У того оттопырилась нижняя губа и на ней блестели пузырьки, но глядел он с храброй усмешкой. А пузырьки на губе ничего не доказывали. Они появлялись и тогда, когда Борька собирался аппетитно закусить...
— Ну, что? Начинаем? — сказал с бодростью Лешка Григорьев (хотя за бодростью, кажется пряталась нерешительность).
"Господи, а ему-то зачем это надо?"
— Конечно! Чего тянуть! — быстро откликнулся Вовка Неверов. — И так сколько времени потеряли...
