Сергей Баруздин - Роман и повести
Бабушкин переулок. И трамвайная остановка называлась — «Бабушкин переулок» или, как говорили кондукторши: «Бабушкин… Следующий Разгуляй».
Там, недалеко от Бабушкина переулка, она получала в райкоме комсомольский билет.
Сороковой год. Она уже работала. И все спрашивали ее: «А ты до сих пор не в комсомоле?» — и она мялась, не знала, что сказать, хотя сама давным-давно мечтала стать комсомолкой. Но туда, в комсомол, как ей казалось, принимали сверхсознательных и сверхидейных, а она не была такой. Она даже газеты читала от случая к случаю. Радио она тоже почти не слушала. Приемника дома у них не было, и она завидовала тем своим подругам, у которых видела радиоприемники; они считались тогда признаком благосостояния. Трансляцию в их дом провели совсем недавно, но черная радиотарелка, висевшая у них на стене рядом с давними фотографиями отца и матери, почему-то не нравилась ей. Вернее, она ее просто не замечала, хотя тарелка говорила и пела все время, пока они не ложились спать. Да и не так уж часто сидела она дома, чтобы слушать радио. Вернется, бывало, с работы — надо маме помочь по хозяйству, или в магазин сбегать, или пойти погулять с подругами — в кино сходить, на танцы или просто по улицам пройтись. Радиотарелку она оценила уже позже, во время войны…
В райкоме комсомола ее спросили совсем не про то, что она ожидала. Она зубрила Устав, кажется, наизусть его вызубрила, перечитывала в газетах обо всех важных событиях за рубежом, вспоминала деятелей Коминтерна и руководителей зарубежных компартий.
— А вот если б нужно было на войну с белофиннами, ты сейчас пошла бы? Готова? На лыжах умеешь?
— На лыжах умею, — сказала она, хотя и засомневалась: «Что значит умею? Кататься умею, а если там в поход идти или в бой…»
— Так насчет войны с белофиннами как? — переспросили ее. — Ведь ты, кажется, значкист ГТО?
— Да, второй ступени.
— А общественные нагрузки есть?
— Я член месткома, член редколлегии стенной газеты!
— Ну ладно! — сказали ей. — А что ты думаешь о германском фашизме?
— У нас же с ними договоренность есть, не нападать, — бодро сказала она. Уж что-что, а это она знала.
— Нет, не об этом речь, а о существе. Твое отношение к германскому фашизму?
— Мое? Мое отношение? — чуть поколебавшись, сказала она. — Плохое. Очень плохое…
Сейчас ей смешно все это вспоминать. Она пришла сюда, на фронт, сама, никто ее не звал и не просил, наоборот, ее отговаривали, но она пришла. Тогда же…
Бабушкин переулок выходил на Ново-Басманную. Как и сад Баумана, он имел выход сразу на две улицы. На Ново-Басманной они выступали в Центральном доме культуры детей железнодорожников. И там же, на Ново-Басманной, в больнице умерла от тифа ее старшая сестра — Нина…
А в тридцать седьмом году она была с отцом в клубе Кухмистерова — это тоже недалеко от Бабушкина переулка, только с другой стороны. Она на всю жизнь запомнила этот вечер — предвыборное собрание избирателей их района. Готовились первые выборы в Верховный Совет. Сама она, конечно, не выбирала, но разве в этом дело. Все девчонки и мальчишки считали, что выборы — их дело. «Наш избирательный округ», говорили они, «наш кандидат», «наш избирательный участок». Вся школа завидовала ей, что она была в клубе Кухмистерова, слушала выступления их кандидатов — академика Комарова и председателя Моссовета Булганина. Учителя ей завидовали, а не только ребята.
Мне сейчас
Одиннадцать лет,
Я очень жалею,
Что не могу выбирать
В Верховный Совет, —
после выступлений кандидатов какая-то маленькая девчушка читала со сцены эти свои стихи о выборах, а потом был концерт, какого она еще никогда не слышала: Лемешев, Алексеев, Качалов, Барсова и Катульская, Рейзен и Смирнов-Сокольский…
Как давно это было! Очень давно! И все-таки кажется, что Бабушкин переулок — это где-то совсем рядом.
Или потому так кажется, что младший лейтенант сейчас стоит рядом? И он напомнил ей…
— Ты не уйдешь? Не уходи, ладно? — попросил он. Сбегал куда-то и вернулся довольный. — Хорошо! Спирт, правда, дрянь, но хорошо!
Она не ушла, дождалась его.
Наверное, им, мужчинам, это нужно — выпить. Отец ее тоже любил иногда выпить и всегда становился после этого веселым и говорливым, без конца целовался с мамой и с ними, дочерьми, а потом начинал вспоминать гражданскую войну и Сталинградский тракторный, но вдруг как-то неожиданно скисал:
— Пойду спать, устал я что-то сегодня!
— Иди, иди! Стареешь ты, отец! — говорила мать. — Четвертинка, и уже — готов!
Отец краснел, возмущался, хорохорился:
— Я старею? Я? Да если хочешь знать, мы в тридцатые годы по литру спирта выпивали! Девяносто шесть градусов! И хоть бы что! Давай сейчас в Стеклянный сбегаю! Вот увидишь, четвертинку еще возьму, выпью и хоть бы хны мне будет! Ты еще меня не знаешь!
— За четвертинкой твоей я сама, если хочешь, схожу, а ты иди, иди — ложись, — советовала мать, дабы не разжигать спора. — Правда, устал! И — полежи чуток, передохни! И что это за наркоматовская работа такая, что все по ночам да по ночам…
— По ночам только и работать, а когда еще? — оправдывался отец, почти засыпая. — Думаешь, Серго по ночам не сидит! Начальники главков? Все сидят…
Она еще постояла с младшим лейтенантом на крыльце, потом сказала:
— Я пойду.
— Спать хочешь? — спросил он.
— Нет.
— Не надо уходить! — попросил он. — Еще минуточку, ладно?
Стало холодно. Подул ветерок, затем ветер, завывая в трубах и развалинах, зашумел сухими листьями дубов, вдалеке по-шакальи завыли собаки.
То ли он выпил, то ли что, но он неловко обхватил ее полушубок, прижал к себе. Она почему-то не отстранилась, а он шептал ей:
— Не бойся, не бойся, — и прижимался мягкими мальчишескими губами к ее лицу. — Ну, что ты! Что! Брось! И не уходи! Еще минуточку, ладно?
Ей было и неловко и хорошо, но она ничего не понимала в эту минуту и не знала, что делать, что говорить.
А он целовал ее — еще и еще, и вдруг она вспыхнула, оттолкнула его от себя.
— Это же нехорошо, нехорошо! Я не знаю даже, как зовут вас, а вы!..
Он тоже, кажется, смутился и робко, совсем по-детски признался:
— Меня Славой зовут. Вячеславом, значит. Разве я тебе не сказал?
Она уже захлопнула дверь, когда услышала его обиженное:
— Зачем ты так? Я же…
Уснуть она никак не могла. Присела на мятое сено и так просидела почти до утра.
А когда утром вышла на крыльцо, поняла, что, видимо, все же спала. На снегу виднелись свежие воронки. Оказалось, под утро был артналет на поселок. И есть даже жертвы. А она так ничего и не слышала.
— Черт-те кто разберет эту обстановку! — Слава встретил ее первым. — Но ведь сейчас же не сорок первый! А толку никакого. Ох уж эти фрицы!
8
Слава, видимо, что-то знал о ней, об этой обстановке. Варя вовсе не знала. О ней, видно, знало высокое начальство. И Слава знал. А Варя не знала…
А обстановка на фронте и верно была не такая уж простая.
На первый взгляд в этой обстановке ничего не было значительного. Сводки Совинформбюро ежедневно сообщали: «…наши войска продолжали вести активные боевые действия»…», «…наши войска, преодолевая узлы сопротивления противника, продвинулись вперед и на нескольких участках фронта заняли несколько населенных пунктов…», «…наши войска вели упорные бои с противником, охватывая и уничтожая созданные немецко-фашистскими войсками узлы сопротивления. На некоторых участках фронта наши части продвинулись вперед…». Ни названий взятых городов — таких, наверно, не было. Ни упоминания направлений, где идут бои.
После декабрьского контрнаступления Западного, Калининского и Брянского фронтов, когда немцы были отброшены от Москвы на сто — двести пятьдесят километров, когда были освобождены Калинин и Калуга, спасена от окружения Тула и пройдены одиннадцать тысяч отбитых у врага населенных пунктов, хотелось, конечно же хотелось, чтоб так все шло и дальше. Дух победы заразителен, и казалось глупым, почему это немцы до сих пор сопротивляются и даже лезут в контратаки и прочно цепляются за каждый клочок не своей, чужой земли.
…Еще 28 декабря 1-й гвардейский кавалерийский корпус после своего беспримерного рейда через Оку, взятия Лихвина и Белева должен был освободить Юхнов. Не получилось…
Еще в начале января войска 50-й армии вели активное наступление на своем левом фланге, которое было направлено на Юхнов, но немцы перебросили сюда целую танковую дивизию, и наступление захлебнулось на восточных окраинах города. Юхнов остался у немцев.
Еще в первых числах февраля 43-й, 49-й и 50-й нашим армиям был дан приказ окончательно разгромить войска противника в районе Юхнова. Но наступление не состоялось.
