Елена Матвеева - Ведьмины круги (сборник)
Мы вышли на невзрачном автовокзальчике, тут же сели на городской автобус и ехали совсем недолго. На остановке Динка заволновалась, заюлила. Мне не надо было спрашивать дорогу, я шел за ней и, когда она остановилась у калитки, понял: мы у цели.
– Вот и вернулась ты домой, – сказал я Динке.
Я открыл щеколду, и тут же звякнул далекий колокольчик в доме. Дорожка от калитки выложена кирпичом, идет между черными пышными, готовыми к посадке или уже засаженными грядами. У самого дома желтеют нарциссы. Навстречу мне раскрылась дверь. Невысокая плотная старуха крикнула:
– Альма!
Динка побежала к ней, но не бросилась передними лапами на грудь, как положено, а ткнулась мордой в подол. Старуха не нагнулась к собаке, не погладила, она смотрела на меня и плакала. Совершенно дикая ситуация: что же, броситься обнимать новоявленную бабку?
Пока я раздумывал, она сама подошла, неловко обняла меня и поцеловала, обмазав своими слезами. Я ее тоже приобнял. Одета она была по-домашнему: в футболку из комплекта теплого мужского белья, вязаную полосатую безрукавку, поверх юбки – передник.
Старуха повела меня к дому. На крыльце опустилась, будто ноги не слушались. Подбородок дрожал. Мне стало ее жалко, но я не знал, что предпринять. Она гладила Динку, приговаривая: «Альма, Альмушка…» Динка сидела присмиревшая. Наконец бабка взяла себя в руки и сказала:
– Хорошо, что мама тебе рассказала. Я ждала тебя. Правда, я надеялась, что она тоже приедет. – Старуха поднялась и на пороге проговорила: – Вот дом, где ты должен был расти. Не в пионерлагерь ездить, а сюда. Не бог весть что, но, если бы ты здесь рос, ты бы любил этот дом.
Тон ее показался мне несколько напыщенным, и я не мог поручиться, что не было здесь скрытого упрека. А если упреки продлятся, как предложить ей Динку?
Она, конечно, права: я должен был здесь расти. И она – единственная бабушка, которая могла бы быть моей. У новосибирской были свои внуки, которые жили с ней. У белорусской, можно считать, не было внуков: меня возили только на похороны к ней.
– Как мама поживает? Все такая же энергичная и красивая? А Зоя как, сестра? Замуж не вышла? Милый человек Зоя, безобидный. По характеру она лучше матери, мягче, а тоже счастья нет.
Меня коробит, когда обсуждают мою мать, когда говорят о ней не только приятное. Я могу это делать, другие – нет. Но вроде бабка и не сказала ничего порочащего, вот только эта интонация – объективная – мне не очень понравилась.
– Идем, – позвала она.
Из коридорчика мы прошли в комнату с круглым столом и старым абажуром. В застекленной фанерной надстроечке буфета стояли разнотипные чашки и рюмки. У дивана была спинка с полочкой, а на ней, вперемежку с минералами, маленькие фарфоровые уточки, белочка, лягушка, свинья, что-то невнятно напоминавшие мне. На стене висели часы с маятником под стеклом и барометр.
– Здесь моя спальня. – Старуха показала комнатушку, где умещались кровать и этажерка с книгами. – А вот кухня.
Газа на кухне не было. В углу – печка, на табуретке – электрическая плитка. Зато водопровод был. Бабка наполнила чайник и поставила на плитку.
– Обедать вроде рано, – посоветовалась она. – Чаю попьем?
– С удовольствием, – ответил я. – Давайте помогу.
– Помогать пока не надо. И не выкай. Я ж не чужая.
Я сел, чтобы не мешать ей передвигаться по маленькой кухне. Чувствовал себя скованно. «Побуду немного и уеду», – решил я.
К лицу ее я уже присмотрелся. Была в нем какая-то мягкая, пластилиновая бесформенность, разглаженность между морщинами. На скулах румянец из тонких красных жилок.
Я подумал, что уеду и забуду это лицо, не удержать в памяти и не представить, какое оно было в молодости. На Румянцева не похожа. Нет его светлых, простодушно и открыто глядящих глаз. И у меня нет.
Она нарезала сыр, хлеб, налила в вазочку меду, положила масло в масленку.
Керамическая глазурованная масленка была сделана в виде плетеной корзинки, а на крышке вылеплены грибки с красными и коричневыми шляпками. Есть вещи, которые почему-то нравятся, на них приятно смотреть, и вдруг мысль: «Я и раньше видел ее, водил пальцем по гладким холодным грибкам. Где? Когда?»
Бабушка заварила чай, вручив мне тарелки, велела:
– Отнеси в зал.
Когда сели за стол, я уже освоился. Время от времени поглядывал на масленку и неожиданно для себя задал вопрос, хотя ответ был известен:
– Вы, то есть ты, так и живете здесь одна?
– Так и живу. Но ты не бойся, опекать меня не надо. А станешь приезжать – не по обязанности, конечно, – буду рада.
Так мне и надо за бестактность. Осадила. Лицо у нее мягкое, а характер, видать, твердый, конкретный характер. Кто она, интересно, по профессии, кем работала до пенсии? По внешности ничего не скажешь. Не удивлюсь, если она цветами торгует из сада, морковкой, укропом…
– А я тебя другим представляла, – неожиданно сказала бабка и улыбнулась. – Витя был сильный, жилистый, но на вид хрупкий, невысокий.
– Кем ты была? – спросил я у бабушки. – По профессии?
– Спроси лучше, кем я не была! – засмеялась она.
Бабушка родилась в семье сельского фельдшера. Десятилетку кончила, а по тем временам это было изрядное образование. Сначала она учительствовала в селе, потом работала бухгалтером. Народным заседателем была в суде. В войну на заводе и в госпитале работала. После войны – корректором в типографии, а потом глаза стали слабеть, перешла на телефонный узел, оттуда – на пенсию.
– Я и сейчас работаю, – сказала бабушка. – В больнице, санитаркой. Иногда зарабатываю ночной сиделкой у тяжелых больных. Совсем, знаешь, спать не хочется: старческая бессонница. Лежу, глаза в темноту пялю и думаю, думаю. А мне не надо думать. Как говорят, тяжел крест, да надо несть…
Я понял, что это она о смерти сына.
– Ты обижена на маму? – спросил я.
– Какие обиды? Оба виноваты. Промаялись всю жизнь.
– Как – промаялись?
– Вместе тесно, врозь – скучно.
– А почему они разошлись? Мама объяснила, но я так и не уяснил, – соврал я.
Бабушка замялась, вздохнула, словно обдумывая, стоит ли со мной обсуждать эти вопросы, а потом сказала прямо, что мать моя хотела нормальной, благополучной жизни, а Румянцев мотался по экспедициям. Она не стала с ним ездить. Дома был вечный «постоялый двор», останавливались и жили друзья, знакомые и незнакомые, которых матери приходилось обихаживать и кормить. А Румянцев еще и деньгами швырялся. Не выдержала мать. Разные они были люди.
– А ты что, не помнишь, как у меня жил? – огорошила меня бабушка.
– Не помню, – сказал я, и тут же всплыла картина: желтая дощатая стена; косой потолок под крышей, по которому бегают солнечные зайчики; зеленый потертый, как весенняя шейка селезня, ковер у кровати.
– У тебя есть зеленый прикроватный ковер? – волнуясь, спросил я.
– Есть! – обрадовалась бабушка. – Два, одинаковые. Ты помнишь?
Так вот они, странные видения-воспоминания, которые приводили меня в недоумение. Будто сны, тени другой жизни. Стена, потолок, ковер…
Я один. Пытаюсь встать на ноги, но они не слушаются, подгибаются под тяжестью тела, как ватные. Дотягиваюсь до кровати и хватаюсь за покрывало. Принимаю вертикальное положение. Когда стоишь – мир другой. В чем разница, не помню, а может, объяснить не могу, но она очень существенна. Делаю шаг, второй шаг, отпускаю никелированную ножку кровати. Снова на четвереньках. Опять хватаюсь за кровать и встаю. Может, мне год, а может, меньше. Солнце, ковер и попытка выпрямиться. Тяжелые усилия, туман сознания, беспомощная оболочка, в которой я существую…
– Как же я у тебя оказался? Сколько мне было?
– Первый раз около года, второй – года три. Они сходились и расходились, а я надеялась, что все утрясется, она останется. Не виню я ее, не оправдываю его. Понимаешь?
– Понимаю.
Мы поднялись по лестнице из коридора. Спальня наверху с дощатыми стенами, скошенной крышей, с зелеными, как трава, но сильно вытоптанными ковриками у кроватей друг против друга.
Комната из детских снов.
Бабушка открыла дверь напротив и подтолкнула меня. Это была его комната. Те же дощатые стены и скошенный потолок, полосатая дорожка от двери к окну. Перед окном – стол. Пепельница – чугунная голова собаки с разверстой пастью, фигурка Дон Кихота. Карандаши, ручки, ножницы в стаканчике. В деревянной настольной рамке фотография мамы: молодая, веселая, и прическа времен ее молодости – начесанная башня волос. А с другой стороны в такой же рамке – мама держит меня на коленях.
Не за этим ли столом я рисовал сову для моего отца – Прохорова, а мама писала с моих слов: «Папочка, я по тебе соскучился…»
На самодельных полках – книги. Карты Севера на стене. В углу – кресло, и в нем гитара стоит. Над кроватью портрет Румянцева. Совершенно непередаваемый взгляд, человек с таким взглядом не может быть низким, мелким, скучным.
– Я здесь ничего не трогала, только портрет повесила после его смерти. – Бабушка стояла в дверях, смотрела на комнату и на меня.
