Виктор Лихачев - Единственный крест
— Ово. Яйцо по латыни. Разве яйцо не символ жизни?
Сидорин даже хлопнул ладонью по столу.
— Верно! Я все понял, Любовь Евгеньевна. Ах, какой же он молодец!
— Правда? Я ведь, если честно, не каждое слово могу объяснить. Что-то забылось, что-то я и тогда не понимала… Но точно знаю, здесь нет ни одного лишнего или случайного слова.
— И все имеет отношение к России…
— Самое прямое.
— А в результате… нет, как же здорово! И в итоге — образ. Любовь Евгеньевна, вы когда-нибудь видели море донника в русском поле?
Женщина вдруг устало и счастливо улыбнулась:
— Конечно, видела… Простите, а как вас зовут?
— Асинкритом зовут.
— Конечно видела, Асинкрит. И Леша видел. Теперь вот и вы увидели…
— Теперь? Но я же… А впрочем, вы совершенно правы. Знаете, я много хожу пешком по России. Иной раз поднимешься на гору или холм какой-нибудь, посмотришь с него вокруг — и захолонет сердце от восторга и радости. И хочется все это — травы, тропинки, рощи, ветерок, который колышет желто-белое море донника — поместить сюда, — и Сидорин показал себе на грудь. — А потом зарядит дождь, пойдет снег, и ты спешишь под кров, забывая за разговорами и делами, чаще всего пустыми, о том, что у тебя здесь, — и он вновь показал на свое сердце, — хранится.
— А Леша об этом никогда не забывал.
— Поэтому и увидел то, что другие не видели…
— Только никому это не было нужно, — женщина тихонько заплакала. Так тихо, что если бы не маленькая слезинка, покатившаяся по ее щеке, Асинкрит ничего не заметил бы.
Сидорин встал и обнял ее.
— А вот тут вы не правы, дорогая Любовь Евгеньевна. Нам с вами это нужно, разве не так?
— И мне тоже, — донесся го из кухни голос Костика.
— Асинкрит, — сквозь слезы улыбнулась Любовь Евгеньевна, — нас ведь всего лишь трое.
— Нас уже трое. Прекрасное число, не находите?
— Нахожу. Нахожу, что вы утешаете меня. Леша… он был очень светлый и добрый. Никому слова плохого не сказал. Любил на кладбище ходить, к сыночку. Сядет на скамеечку и… Там его и убили.
— Убили?
— А я думала, вы все знаете. На Пасху. У нас народ привык в этот день на кладбище ходить. Выпивают, закусывают, покойникам вроде что-то оставляют. Наш батюшка ругается за это, язычниками их называет, а они все равно ходят… Ну вот, а после бродяги всякие по могилам рыскают.
— За что ж они его?
— А кто же знает? Избили так, что только по одежде потом и узнали… А еще лежал он рядом с могилкой сына. Говорят, лежал — будто ребенок — свернулся калачиком, а одна рука на могилке…
— Не плачь, теть Люб, — вновь подал голос Константин.
— Простите, не буду.
Сидорин вдруг резко встал.
— Все-таки решили ехать? — спросила Любовь Евгеньевна, — а то переночуйте, а утром без проблем уедете в Москву.
— Я бы с радостью, но отчего-то сердце не на месте. Интересно, а где моя сумка?
— Вы, наверное, ее в прихожей оставили. Костик, принеси, пожалуйста.
Когда Костик выполнил просьбу женщины, Асинкрит достал из сумки небольшую книжечку в мягком переплете
— Хочу на прощание подарить вот эту книгу. Недавно побывал в Старице
— Что-то слышала.
— Обязательно побывайте — чудный городок. Много старины, Волга.
— Я Волгу в Кинешме видела. Тоже красивый город.
— Верно, и люди там хорошие живут. Так вот, в Старице зашел я в книжный магазин. Смотрю — лежит сборник местных поэтов. «Первоцвет» называется. Они ведь разными бывают, местные поэты. Не знаешь, на что набредешь — то ли на золотой рудник, а то ли, как вы говорите, на любовь-морковь. Попросил я посмотреть книжечку. Открываю — как люблю — наугад…
— И что?
— Видите, приобрел.
— А теперь спешите подарить ее мне?
— Во-первых, расстаюсь с болью, а во-вторых, дарю при одном условии: если вы сейчас раскроете ее на той же странице, что и я: Что вы так смотрите на меня? Берите, и открывайте смелее.
— Вы издеваетесь?
— Отнюдь. Я не сомневаюсь, что вы откроете книгу там, где надо.
— Кому, простите, надо?
— Мне. Вам. Константину.
— Открыла. Читать?
— Читайте.
— Зоя Кузнецова. Это, наверное, ее портрет. Знаете, Асинкрит, не хочу ее обидеть, но внешность… не очень поэтическая.
— Плохо, Любовь Евгеньевна. Забыли вы уроки Алексея. Видеть то, что видят все — не мудрено.
— Но вы не сказали, я открыла ту самую страницу?
— Ту самую, Любовь Евгеньевна.
— И вы не разыгрываете меня?
— Под фотографией стихи. Прочитайте их вслух, пожалуйста.
— Я вообще-то…
— Неправда. Вы чудесно читаете.
— А откуда… Впрочем, хорошо, если гость просит.
— Вот именно.
И откашлявшись, Любовь Евгеньевна стала читать. И чем дальше она читала, тем глуше становился ее голос. Константин, закрыв глаза слушал «тетю Любу», а Сидорин почти с нежностью глядел на эту невысокую женщину. Так глядят на очень дорогих людей, с которыми, однажды соединив нас, судьба разлучает навсегда.
Наш маленький город. Глухая окраина.
Привычная слякоть и лужи.
По улицам Ангел бродил неприкаянно
И людям заглядывал в души.
А мимо все шли горожане уставшие
Под грузом обычной заботы
И белые крылья небрежно топтавшие,
И вслед бормотавшие что-то…
И шел он меж нами, светло и отчаянно
Дрожала в ладонях лампада…
А снег вдруг просыпался с неба нечаянно,
И падал, и падал, и падал.
В комнате воцарилось молчание. Его нарушил Сидорин.
— Ладно, мне пора. Счастлив был познакомиться с вами, Любовь Евгеньевна.
— А со мной? — спросил Корин.
— И с тобой, Константин.
— Асинкрит, — тихо сказала женщина, — спасибо… за подарок. И, если можно, скажите: это правда, что страница — та же самая?
— Правда, — улыбнулся одними глазами Сидорин.
Когда дверь за ним захлопнулась, Любовь Евгеньевна спросила своего друга:
— Костик, как ты думаешь, откуда этот человек…
— Узнал про стихи дяди Леши?
— Да.
— А ты не поняла? — спокойно ответил Константин, — он сам ему об этом и рассказал.
— Не понимаю.
— А чего тут понимать? Тот, который с белыми крыльями, и рассказал. Я вот тоже много чего слышал, только помалкиваю об этом.
— Слышал? — Любовь Евгеньевна смотрела на Константина, будто впервые его видела.
— Ну да. Это же просто. Здесь главное, когда он к тебе близко подойдет, на крылья ему не наступить.
Глава тридцать четвертая.
Была бы жизнь, а смысл найдется.
Сидорин уже видел здание железнодорожного вокзала, когда мелодией из кинофильма «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона» дал о себе знать мобильник.
— Да, я слушаю.
— Ну наконец-то, дозвонилась. Все странствуешь, путник? — это была Галина.
— Привет! Ты представляешь, я нечаянно «убил» свой мобильник и…
— Асик, только обещай, что не будешь волноваться…
— Галя, что-то случилось?
— Вообще-то да, но ты обещай…
На том конце возникла пауза. Сидорин услышал мужской голос: «Что ты резину тянешь?» — это был Вадим.
— Асинкрит, здравствуй! Приезжай как можно скорее.
— Вадим, что случилось?
— Лизу Толстикову арестовали.
— Слушай, вы там белены что ли объелись?
— Если бы. В музее кража. Украли картину Богданова. Говорят, все улики показывают на Алису. Тип один, депутат Исаев объявил крупное вознаграждение тому, кто поможет найти картину, вот милиция и роет вовсю. Алису даже не выпустили под залог, как мы не просили. Объяснили это интересом следствия.
— Картина, следствие, улики… Чушь какая!
— Но это еще не все. Лиза-маленькая в больнице. Ее сначала Рыбкин, директор детского дома, не отдал Толстиковой на выходные, затем забрали какие-то люди, которые объявили девочке, что они готовятся… слово забыл…
— Удочерить?
— Да, удочерить ее, а про вас с Лизой-большой сказали, что вы… вы… отказались. Даже не верится, Асик, что такая сволочь живет на свете.
— Вадим, я не понял, от чего мы с Лизой отказались?
— От нее. И больше видеть не желаете. Теперь все понимаешь?
— Теперь понимаю все. В какой больнице малышка?
— В детской, на Большой Московской. Сегодня к ней заходил. Плоха она очень. На контакт ни с кем не идет. Пожалуйста, приезжай. Вместе что-нибудь придумаем.
Сидорин издал глухой стон:
— По самому больному бьют, гады.
— Ты думаешь — это все не случайно?
— А я уже давно не верю в случайность, Вадим. Все, завтра я у тебя. Ждите.
