Александр Шаров - Маленькие становятся большими (Друзья мои коммунары)
— Прозвище такое, очень просто! Он говорил, что у комбрига Васенки политруком был, вот и прозвали… Может, хвастал, только его и вправду сам Васенко привез. И Варварке пригрозил: «Пацана обидишь — лично шашкой порубаю!» Все слышали. У Мотьки и гимнастерка есть красноармейская и сапоги — военно-революционный подарок. Струков хотел забрать, так Мотька две недели спал одетым…
Политнога сидел на койке, а Сергей, держа перед глазами листок бумаги, громко читал:
— «Красная Армия уничтожает беляков и скоро уничтожит их во всем мире. А в одном детском доме остались враждебные контры…»
Лицо у Политноги круглое, сонное и добродушное. Но вдруг зеленые кошачьи глаза сощурились, рот сердито сжался.
— «В одном детском доме»? — передразнил он, натягивая сапоги. — Пиши прямо, не виляй, Сережка.
— Струк газету снимет.
Сергей на минутку поднял голову и продолжал читать:
— «…Есть контры, которые срывают карту побед Красной Армии и нашу боевую стенгазету, а некоторые девочки молятся по дортуарам за старорежимных беляков…»
— Вот еще! Все девчонки! — снова перебил Политнога.
— Не все. Есть же голь перекатная: Сонька, Лена, Жека Рябова из второго дортуара. Если бы не революция, им в горничные идти, в гувернантки, в ту же лакейскую. Можешь ты понять, Политнога?
Очень поздно. Косоротов переписывает стенгазету, наклонив большую голову, шевеля губами и иногда поглядывая на меня светлыми, необыкновенно беспомощными глазами. Мне хочется спать, но я стараюсь держать глаза открытыми, даже придерживаю веки пальцами, и задаю вопрос за вопросом.
— Тебе сколько лет, Косорот?
— Десять.
— Ты почему хромаешь?
— Ранили в семнадцатом. Отцу обед носил на Пресню — там ранили. И теперь болит… А у тебя есть кто?
— Мать… Только она в армии, за комиссара, два года не видел ее. И еще Яков Александрович — он тоже в армию ушел. И Ласька…
— Брат? — спрашивает Косорот, тщательно выводя кисточкой синие буквы заголовка.
— Товарищ! — отвечаю я и засыпаю.
…Мы проснулись от оглушительного звонка и все вчетвером побежали умываться.
Когда вернулись, в спальне стояли Струков, Варвара Альбертовна и две девочки. Вздернув подбородок и гордо откинув голову, они старались не глядеть в нашу сторону.
— Чья постель? — спросила Варвара Альбертовна.
— М-моя, — заикаясь, отозвался Косорот.
— Откройте форточку, товарищ Струков, я вынуждена просить об этом. У девочек разболятся головки. Как это ужасно, что им приходится узнавать изнанку жизни; да и я не привыкла дышать миазмами. Может быть, вы объясните, воспитанник Косоротов, почему у вас мокрая простыня? Или это не нуждается в объяснениях? Что же вы молчите? Почему вам изменил дар слова? В стенгазете вы изъяснялись довольно бойко.
— Постель была сухая, — с трудом выговорил Косорот; у него дрожали губы и на глазах выступили слезы.
— Ах, так? — переспросила Варвара Альбертовна, наклоняя голову и вытягивая шею, будто без этих приемов невозможно разглядеть столь незначительное существо, как Косорот. — Но ваше утверждение — нонсенс. Мокрый предмет становится сухим без посторонней помощи, но сухой не может превратиться в мокрый. Это понимают и мои девочки, хотя им не приходилось спускаться по черной лестнице жизни. С фактами принято считаться, мосье Косоротов!
— Ты ему не мосьекай, гадюка, он не моська! — сдавленным голосом перебил Мотька Политнога, сжав кулаки и шагнув к Варваре Альбертовне.
Мне ясно представилось, что сейчас случится нечто страшное.
Но все молчали, а Варвара Альбертовна, Струков и девочки попятились к дверям.
— Происходит бунт, и необходимы решительные меры, товарищ Струков, — послышался издали прерывающийся голос Варвары Альбертовны. — Я двадцать шесть лет прослужила в ведомстве вдовствующей императрицы, меня принимали в лучших домах, но никогда не именовали гадюкой или иной ядовитой змеей.
…Всхлипывает, уткнувшись в подушку, Косорот, ничком лежит на койке и сердито бормочет что-то Политнога. Сергей, задумавшись, сидит у стола.
— Неладно получилось, братики, — просовывается в дверь рыжеватая колючая голова. — Ты же староста, Сережа, где твоя линия?
— А где ваша линия? — отзывается Сергей. — Девчонки с Варварой Альбертовной Косорота со свету сживают за стенгазету, воду налили в постель, а вы молчите. На уроках нарочно по-французски говорят, чтобы мы не понимали…
…Тянется, тянется беспокойный зимний день.
За обедом, едва нам подали в жестяных мисках болтушку из горячей воды и редких крупинок пшена, явился Струков и, остановившись у дверей, прочитал, проглатывая слова:
— «Приказ по детскому дому номер 6.
1. Запрещается носить всякую другую одежду, кроме утвержденной директором.
2. Воспитанника Матвея Рябко за грубое нарушение дисциплины подвергнуть заключению в изолятор на три дня.
3. Воспитанник П. Косоротов в целях гигиены переводится из девятого дортуара в коридор.
4. Запрещается вывешивать новые номера стенгазеты «Детдомовская правда» без предварительного просмотра заведующим А. И. Струковым или воспитательницей В. А. Энгель».
…Запрещается, запрещается, запрещается…
— Убегу я, — бормочет Мотька, не притрагиваясь ни к хлебу, ни к пшенной болтушке. — Косорот сказал, у тебя дружок в Москве. Давай вместе убежим.
…Давно дан сигнал спать, но никто не лег в нашем дортуаре. У стола Косорот, Мотька Политнога, Сережа и еще Жека Рябова — маленькая веснушчатая девочка, делегатка второго дортуара. Я дежурю у дверей, чтобы предупредить об опасности.
— Бежать надо! — поднимается Политнога.
— Куда, Матвей? — спрашивает Сережа.
— К Васенко подамся.
— Все «я», да «я»! А нам так и оставаться со Струком и Варваркой?
— Я к Ленину в Кремль пойду и все расскажу!
— Скажешь Ленину, что бежал, а он тебя слушать будет?.. Врешь, Мотька, Ленин трусов не слушает!
— Это я трус?.. — сжав кулаки, надвигается Мотька на Сергея.
— Да, Мотька, — очень серьезно отвечает Сергей.
Минуту или больше они стоят друг против друга, потом Политнога поворачивается и шагает к своей койке.
— Бежать легко! — бросает вслед Сергей.
В глубине коридора показалась чья-то тень, и я подаю сигнал.
…Ночью просыпаюсь оттого, что кто-то трясет меня за плечи. Это Мотька, совсем одетый, в красноармейской своей гимнастерке.
— Бежим, Алешка, бежим! — повторяет он.
Лицо у Мотьки бледное и отчаянное, зеленые глаза широко раскрыты и светятся в темноте, точно у кошки.
— Бежим! Никакой я не трус, а только Струк с Варваркой меня с головкой проглотят после вчерашнего. И не могу я тут, малыш. А мы убежим и Лаську твоего отыщем. Честное коммунистическое, вот тебе крест святой!..
Холодно, в замерзшие окна видно небо, чуть начинающее светлеть. Печь, шкаф, стол все яснее выступают в предрассветных сумерках, будто они проснулись вместе с нами.
— Бежим, бежим! — повторяет Политнога. — В коридоре не замазано окно, внизу сугроб — я уже смотрел: ни чуточки не страшно.
Я помню то, что вчера говорил Сергей, но, если сейчас не уйти, когда еще выберешься отсюда? И одному мне никогда не найти Лаську, и Мотька тоже знает что делать; он смелый, он на войне был…
…Политнога прыгает первым, а я, не глядя, за ним.
Мы молча шли по пустынному переулку. На душе было невесело… Сколько раз потом, за долгую жизнь, и Мотьке, и мне, и всем людям нашего поколения приходилось входить в чужие дома, в чужие товарищества со щемящей тревогой — найдешь ли друзей — и уходить оттуда, оставив частицу сердца! Так было и в школе, и в вузе, и в воинской части, с которой мы шли на фронт. Встречи и расставания — они всегда были и будут самым радостным и самым тяжелым, сколько бы ни жил человек.
Мы шли не оглядываясь, думая каждый о своем.
— Знаешь, Мотька, матросский начальник рассказывал, что в Москве есть школа-коммуна, Ласька там, должно быть.
— Отыщем, — кивнул головой Политнога. — Ты смотри не потеряйся.
Человек в шубе, перепоясанной ремнем, с поднятым меховым воротником, с охотничьим ружьем в руках, стоял в подворотне, охраняя дом.
— Гражданин, — окликнул Мотька, — где тут школа-коммуна?
Человек вздрогнул, перехватил ружье и отозвался:
— Не знаю, девочки, проходите!..
Мы отошли на несколько шагов, не сговариваясь сняли капоры и, с мясом оторвав ленты, швырнули их. Потом перевернули капоры наизнанку. С ватой, вылезающей из-под разорванной подкладки, они сразу приобрели другой вид.
Ленты упали в сугроб, снова поднялись в воздух и, летя по ветру, скрылись из глаз.
МЫ В КОММУНЕ
