Лидия Чарская - Огонёк
Лицо Принцессы было печально. Даже карие глаза Живчика блестели меньше обыкновенного и точно подернулись дымкой тумана, а холодные, выпуклые, водянистые глаза Финки потеряли все свое обычное спокойствие…
Мы все старались скрыть друг от друга обуревавший нас порыв желания вырваться хоть на минуту на свободу, кинуться следом за «экстерками» туда — в это свежее чистое море воздуха, солнца и света!.. Но не грусти за меня, Золотая! Я привыкну. На этом прощаюсь! Целую твои ручки, каждый пальчик, постараюсь увидеть тебя во сне в эту ночь во что бы то ни стало.
Огонек».ЧЕТВЕРТОЕ ПИСЬМО ОГОНЬКА К МАТЕРИ
«Ура! Золотая!
О, как я счастлива! Как я безумно счастлива сегодня! Твое письмо! Оно лежит передо мною. Я перечитываю его чуть ли не в десятый раз за эти полчаса времени, а слезы так и капают у меня из глаз. Так и льются на коричневое платье, на белый передник. Слезы капают, а я смеюсь. Ну да, твой глупый Огонек смеется, мамочка! Это от счастья. Тысячу раз благодарю тебя за твои родные, ласковые, так осчастливившие меня строки!
Как я хорошо вижу тебя сейчас перед собою, всю такую изящную, хрупкую с твоими золотыми волосами сказочной девы… Мама, знаешь ли, во мне положительно живет душа художника! Папина душа. Я так чутко и остро понимаю красоту! Моя милая, чудная, прекрасная мамочка! Как бы я хотела нарисовать тебя сейчас!
Спасибо тебе, мамуля-радость, за тот добрый совет, который ты мне прислала. Да, да, я буду вести мой дневник! Конечно, буду. Накоплю за год и пошлю тебе толстыми тетрадками. В письмах же буду писать только самое важное, а так как самое важное для твоего Огонька, мамуля, его любовь к тебе, то значит, мои письма и будут полны моей любовью к Золотой. Как хорошо ты пишешь о новом спектакле. Как хорошо было, должно быть, это первое представление «Короля Аира»! И ты в роли Корделии, обожающей своего отца! Ты, должно быть, божественно играла, Золотая! Пожалуйста, не забудь мне описать поподробнее твой костюм, твою прическу и пришли мне отзыв местной газеты о твоем исполнении. Я уверена, что он будет прекрасен. Я заключу его в рамку от портрета и повешу над моей постелью рядом с твоей карточкой.
Перечитываю твое письмо и мысленно переношусь в наш милый городок, в большой «театральный дом» — наше артистическое ателье, как его называл всегда с такою важностью Заза… Длинный полутемный коридор меблированных комнат госпожи Резинкиной, наполовину занятый нашей труппой, коридорную Пашу, носящуюся, как вихрь, из комнаты в комнату, и наши две комнатки, гостиную и спальню с папиными картинами, карточками и твоими портретами во всех заглавных ролях.
Ах, мамочка, когда ты будешь богата, когда тебе дадут дебют на императорской сцене и у нас будет столько денег, что они не уместятся в цилиндре дяди Вити (помнишь его выражение: «Я желал бы иметь столько денег, сколько уместилось бы в моем цилиндре»), мы устроим непременно в конце нашей будущей роскошной квартиры такую же точно маленькую гостиную и крошечку-спальню и будем вспоминать в них счастливую, хотя и не совсем беззаботную жизнь в далеком провинциальном городке.
Не правда ли, Золотая?
И твой малиновый капот с широкими откидными рукавами ты повесишь там, на гвоздике, моя мамочка. И никогда не выбросишь малинового капотика, нет! Ведь он пережил вместе с нами столько хорошего, право!..
Эти вечера, когда ты возвращалась после окончания спектакля из театра и разогревала себе чай на керосинке и резала тоненькими ломтиками ветчину, стараясь скользить неслышно, как фея, по комнате, чтобы не разбудить твоего Огонька, который нарочно притворялся спящим, стремясь в свою очередь наблюдать без помехи свою Золотую и искренне восторгаться ею. Разве все это не дорого по воспоминаниям мне, моя мамочка?! Я тебя так люблю, так ужасно сильно люблю!
Да, ты права, я буду вести мой дневник, непременно буду. Начну с сегодняшнего дня. Прощай, жизнь моя, мамочка! Надеюсь, тебе будет капельку приятно, если я сообщу тебе, что французский, географию, педагогику, анатомию и физику я выдержала тоже весьма недурно. Передай это моему старому учителю и поблагодари его от меня за то, что он так хорошо меня подготовил.
До свидания, Золотая… Целую тебя так крепко, как могу. Поклон всей труппе, если они не забыли их горячего, взбалмошного Огонька!»
ИЗ ДНЕВНИКА ИРИНЫ КАМСКОЙ
Сентября 12-го 190…
Сегодня радостный день. Письмо Золотой — это раз, счастливое окончание экзаменационных испытаний — это два. Нет, положительно мне везет. В пятнадцать лет — шестиклассница. Весьма и весьма недурно. Думаю, что это приятно для Золотой. Ведь я ее единственная радость в жизни. Театр — это совсем иное. Разве, если бы папа не умер так рано, оставив меня двухлетней глупышкой на руках Золотой, она бы поступила на сцену? Конечно, нет. А тут надо было кормить Огонька, который требовал так много, так ужасно много… Телефонные, телеграфные барышни, служащие конторщицами в магазинах, получают крохи, и вот, соображаясь с этим, моя красавица мама пошла на сцену. Там, при ее таланте, ей удалось сделать достаточно.
Вначале приходилось кочевать из города в город ежегодно, судя по тому, где Золотая заключала с театральными директорами контракт. И вот наконец судьба нас забрасывает в наш городок… Контракт на три года… Шикарно! Мама торопится пригласить учителя давать мне уроки. До сих пор она занималась со мною сама между репетициями и спектаклями. (А роли учила ночью, бедная моя мамуля! Нелегко ей было это!)
Учитель меня подготовил блестяще. Результат налицо. За все последние три года мама только и твердила о том, что верх ее желания — это поместить меня в одну из петербургских гимназий, устроив в имеющемся при ней общежитии, так как она (моя Золотая надеялась на это) должна была изменить свою кочевую жизнь провинциальной актрисы, приехать в столицу, добиться дебюта на образцовой сцене и уже окончательно водвориться на ее подмостках «хотя бы под старость».
«Под старость» — это не мое, а ее слово. Когда мамуля принимается говорить про свою старость, я начинаю во все горло хохотать. Золотой 34 года, но она кажется двадцатипятилетней. Ужасно смешно видеть нас вместе. Точно сестры. Нас и принимают за сестер, и мамочка всегда страшно обижается на это.
— Зачем ты смеешься, Огонек, или тебе не хочется больше быть моей милой дочуркой? — спрашивает она в этих случаях меня, беснующуюся от смеха.
О, Золотая! Пусть я проживу сто лет, чтобы любить тебя эти сто лет так же горячо и много, как я люблю тебя в эти минуты! Ты недаром прозвала меня Огоньком, дорогая моя мама, за мою способность вспыхивать и загораться от гнева, счастья или восторга. Я — твой Огонек и хочу гореть лишь для тебя всю мою жизнь, всю мою долгую жизнь, Золотая!
Итак, сегодня счастливый день, и я решила отпраздновать его на славу. После урока физики, когда «экстерки» по обыкновению с веселым смехом и шумом высыпали на улицу, а мои подруги по интернату, сгруппировавшись у окна, жадным взором провожали уходивших, я незаметно подкралась к ним и голосом герольда из балаганной феерии прокричала басом на весь класс:
— Ирина Камская задает пир в этот вечер… Просят покорнейше не засыпать сразу после тушения ламп!
— Берегитесь попасться m-lle Боргиной, Огонек (они все уже приучились к моему обычному прозвищу здесь, в гимназии и в интернате), она не любит подобных выдумок, — предупредила меня Принцесса.
Вместо ответа я чмокнула ее и заговорила уже значительно тише:
— Т-с-с! Masdemoiselles! Я приглашаю вас всех, не исключая и малюток, к своей кровати. Будет легкий ужин, сладости и лимонад с медом, заменяющий вино. Сейчас посылаю горничную за всеми припасами. Надеюсь, в этом нет особенного преступления.
— Ну разумеется! — поспешила подхватить Живчик, — надо только дать время Синей убраться из спальни.
— Ах, это будет чудесно! — в один голос вскричали подоспевшие малютки и неистово захлопали в ладоши.
Моя затея, очевидно, понравилась всем. Только Принцесса все еще покачивала своей золотистой головкой да Слепушины больные глаза как-то пугливо поглядывали из-под зеленого зонтика.
Дело в том, что посылать горничную за чем бы то ни было гимназисткам строго воспрещается без разрешения на то ближайшего начальства. Что же касается нас, бедных затворниц, то мы вздохнуть, кажется, не смеем без разрешения Синей, а тем более устраивать пиршества. А если идти спрашивать последнюю, то уж наверное из целой сметы предполагаемых для покупки вкусных вещей не останется и десятой доли.
Итак, решив игнорировать разрешение Маргариты Викторовны, я вынимаю из моего кошелька один из пяти золотых, подаренных мне мамой перед отъездом, исключительно для «удовольствия» ее глупого Огонька, отыскиваю в прихожей девушку и снаряжаю ее в опасный путь.
