Алексей Логунов - Колосок с Куликова поля
— Руки у меня почернели аж по самые плечи. Врачи говорили: надо отрезать, а то помрешь… Но я не дался: какой же я работник без рук? — со смущенной улыбкой признавался отец. — И вот ничего, целы остались
Он положил на стол два тяжелых кулака, затем разжал их и пошевелил длинными, желтоватыми от махорки пальцами. Мужики за столом качали головами, гремели вилками и стаканами. Мама в белом платочке беззвучно плакала, улыбалась сквозь слезы и поминутно выбегала на кухню, чтобы принести то горячей картошки, то зеленого луку, то еще что-нибудь из съестного. А я во все глаза смотрел на отца и никак не мог представить его себе без рук.
Гости у нас засиделись далеко за полночь. Как расходились, я не помню: уснул на коленях у отца, прижавшись щекой к его теплой шершавой ладони.
На следующее утро отец подозвал меня к себе, развязал свой походный вещмешок и вынул оттуда небольшую дощечку с дырочками с одной стороны. Плоские бока дощечки были обиты блестящими железными полосками.
— Это тебе, — сказал отец, — играй.
Я повертел дощечку в руках, прикидывая, куда бы ее можно было приспособить в своих играх, но ничего придумать сразу не мог. Отец засмеялся, взял у меня дощечку и стал дуть в дырочки. И дощечка ожила: из нее вдруг посыпались, как звонкие шарики, мелодичные, певучие звуки.
— Это губная гармошка, — объяснил мне отец. — В Германии на таких не только ребятишки, но и большие играют.
И я снова взял отцовский подарок уже с большим благоговением. Ведь такого еще не было ни у кого из ребят во всей Ключевке!
— Ну, а теперь пойдем посмотрим наше хозяйство, пока мама завтрак готовит.
И мы пошли с отцом по двору. Он то тут, то там замечал непорядок, и в руках его оказывался молоток с гвоздями, или топор, или пила-ножовка. В то утро он наточил пилу, поправил дверь в сенцах, которая висела на одной петле, вытесал и положил сушить на солнышко новое топорище, заделал хворостом дыру в палисаднике, куда раньше беспрепятственно лазили куры, расколол на тонкие поленья два суковатых чурбака, валявшиеся во дворе с незапамятных времен, вставил в окно вместо фанерки новое стекло. Я, конечно, вертелся рядом и все не мог насмотреться на отцовские руки, которые то с одного-двух ударов забивали по самую шляпку гвоздь, то ловко затесывали осиновый кол и от него брызгами разлетались щепки, то ерошили волосы на моей голове…
Мне хотелось чем-нибудь помочь отцу, и он дал мне два гнутых гвоздя:
— Ну-ка, распрями их…
— Сейчас, пап.
Я положил гвоздь на камень, долго стучал по нему молотком, но гвоздь вертелся, выскальзывал, и я в конце концов угодил себе по пальцу. От боли хотелось зареветь, но надо мной склонилось похожее на солнышко отцовское лицо с рыжими усами, и я сдержался.
— Больно? Крепись, солдату плакать не положено, — ласково говорил он. — А ты ведь будущий солдат.
— Я крепился, но предательские слезы сами бежали по щекам, и отец вытирал их мне горячими от работы ладонями.
— Знаешь, что всего важнее для солдата? — спрашивал он.
— Что-о?
— Котелок. Причем, такой, который хорошо варит… А если у солдата котелок не варит, то он не солдат, а одно название. Смекаешь? — улыбнулся отец.
Я тоже улыбнулся, хотя не сразу понял, о каком котелке идет речь. А отец показал мне, как лучше расправиться с гвоздем: надо положить его горбом кверху, прижать за кончик, стукнуть два-три раза молотком — и вся недолга. Со вторым гвоздем я справился самостоятельно. Это мне так понравилось, что я разыскал еще несколько гнутых гвоздей и их выпрямил. Потом мы вместе с отцом сколачивали ими скворечник.
…А губная гармошка, привезенная из далекой Германии, уже мало интересовала меня.
СПИЧКА ВЕЛИЧИНОЙ С ПОЛЕНО
Вот чудеса: строгал, пилил —
И во дворе однажды
Я сам скворечник смастерил,
Как домик двухэтажный!
Живут пернатые жильцы
В согласии и мире:
На верхнем этаже скворцы,
А воробьи — под ними.
Таскают вместе пух и шерсть
До самого заката.
— «И не дерутся? Это вещь!» —
Сказали мне ребята.
Теперь не расстаюсь с пилой,
Всегда со мною клещи.
Пусть пальцы в ссадинах
порой —
Учусь я делать вещи!
Я часто болел, и мальчишки водились со мной не очень охотно. Бывало, сидишь у окна и смотришь на тень от избы. Вот она уже подобралась почти к самому палисаднику. Между тенью и плетнем осталась совсем узенькая полоска, похожая на солнечную тропинку. Скоро и ее не будет. Значит, время близится к вечеру: вот-вот должна прийти из лесу сестра. Она, как всегда, принесет корзину грибов.
Я любил перебирать грибы, потому что между ними всегда находил то веточку костяники, то гроздь лесных орехов, похожую на крепко сжатый мальчишеский кулак, то иссиня-черные, вяжущие рот ягоды дикого «дера» — так у нас в деревне называют терновник.
А еще я находил среди грибов разные листья: золотисто-лимонные, похожие на серьги-сердечки — от березы; красные гусиные лапки — от клена; круглые медные пятаки с зубчатыми краями — от осины… Потом, связанные в пестрый пучок, они долго висели на стене, источая едва уловимый запах осеннего леса.
Придумывал я и другие забавы. Как-то попался мне в руки спичечный коробок. В доме у нас берегли каждую спичку, потому что их было мало. Некоторые, с большими головками, сестра даже ухитрялась расщеплять ножом на две, а то и на три части. И мама всегда хвалила ее. Попробовал то же самое сделать и я, но сера со спичек почему-то сразу отскакивала, сами они ломались, а я вошел в азарт и уже принялся за третью, пятую, десятую… И, возможно, научился бы их расщеплять не хуже сестры, да пришла с работы мама. После этого эксперимента красные рубцы от хворостины не пропадали у меня пониже поясницы дня два. Пришлось отсиживаться на печке.
Но и там, в тишине и одиночестве, я никак не мог забыть об этих проклятых спичках. Я представлял себя Главным Спичечным Мастером и в мыслях своих делал спички величиной с полено, чтобы людям удобнее их было расщеплять на части.
А одну, самую большую спичку, никак не меньше бревна, я сделал из одной серы и положил на лугу среди деревни — для всех. Она горела у меня днем и ночью, и каждый мог унести отсюда огонек в свою печку или в костер, куда кому требовалось.
Мне хотелось с кем-нибудь поделиться своей радостью, своим изобретением и я, едва поправившись, помчался к товарищам. Но когда принялся им рассказывать, что я — уже не я, а Главный Спичечный Мастер, они смеялись и говорили:
— Знаем, знаем! Манюха уже рассказывала, как тебя мать за спички хворостиной отлупцевала.
Но несмотря ни на что, страсть к выдумкам у меня не пропадала. Помню, я никак не мог научиться прыгать в речку «солдатиком» и решил потренироваться в старой риге, прыгая с переводины в сено. Прыгнул раз, два, мне это понравилось, а на третий вдруг послышался зловещий треск, и я свалился в сено камнем. Мало того, что я чуть не свернул себе шею, но еще и располосовал штаны! Пришлось сказать матери, что па меня налетело восемь собак и я еле отбился от них, а штаны вот не уберег, разорвали собаки.
— Это где же такая прорва непривязанных собак бродит? — удивилась мать.
— На Выглядовской слободе, — бухнул я первое, что пришло па ум.
— Там и есть одна Жучка у деда Ивана-конюха, да и ту, того гляди, мухи съедят, до того старая.
— Наверное, новых люди завели.
— Надо сходить сказать, чтобы привязывали. Эдак они и покусать могут.
А вечером, когда мать побывала на Выглядовской слободе и убедилась, что никаких новых собак там нету, мне была хорошая выволочка — и за разорванные штаны, и за то, чтобы в другой раз не врал. Но хуже всего было то, что штаны мне зашили не сразу, а дня через три. Других у меня не было, и я сидел в избе, словно на привязи. С какой завистью смотрел я на ребят, которые бегали по улице! И когда мой «домашний арест» кончился, я тут же отправился к ним. А они, как и раньше, относились ко мне с веселой жестокостью. То заставляли пройтись босиком по крапиве, то лизнуть стручок красного перца, то сделать еще что-нибудь в том же духе.
Мы подружились, как это часто бывает, самым неожиданным образом.
