Мария Киселёва - Весёлый третий
Все смеялись, только Вера сказала сердито прямо в черный сорочий глаз:
— Ничего я не первая. Олька первее.
И для Оли была телеграмма. От Буратино: «Олечка-Шмелёвочка! Будь добренькая-предобренькая, отдай свои кляксы. Я поступаю в школу, а какой же первоклассник без клякс? Отдай, прошу очень-преочень». А дальше были веселые карикатуры про драчунов и лентяев, а Дед-Мороз лукаво щурился: как, мол, узнаете себя?
А Шурику казалось, что Дед-Мороз говорит: «Так-то, Чижик, в другой раз не будь разиней».
Удивительная это была газета.
И вот на другой день, как только ребята вошли в класс, они увидели, что вместо левого угла газеты, где была хрустящая, с инеем, Дедова рукавица, которая держала развязанный мешок, из которого сыпались разные шутки, телеграммы и эти… эпиграммы, так вот вместо этого угла не осталось уже ничего почти до самой нижней кнопки.
Что тут началось!
Все завыли, закричали, сестры Савчук заревели в два голоса. Кто это, кто посмел, кого толкнула черная зависть?
— Это пятый! — крикнул Гиндин. — Тунеядцы, бездельники! Вот это кто!
— А-а! — подхватили ребята. — Не жди пощады!
Пятый «А» занимался в этом классе в первую смену, и на противоположной стене у них тоже висела новогодняя газета. Но что это была за газета? Какая-то наляпанная краской елка. На нее просто было тошно смотреть после Деда-Мороза.
— Не жди пощады! — завопила толпа своему отсутствующему противнику — пятому классу — и ринулась… нет, не к этой елке, это просто тьфу, а не елка. Они ринулись к стенду, где красиво и строго было написано «А. П. Чехов» и с портрета смотрело тоже красивое лицо в пенсне и с бородкой. Первым заскочил на парту Гиндин, нет, кажется, Сковородкин, а потом уже все остальные, и уже нельзя было разобрать, кто первый дернул за бумагу, только она упруго хрустнула и двумя половинками отделилась от стены. Одну минуту шла расправа: бумага гремела, шуршала над головами ребят и скоро затихла и легла смятыми клочками на полу. Тут только все опомнились и увидели, что Нина Дмитриевна была уже у своего стола.
И что же оказалось? Оказалось, что вот это — Нина Дмитриевна кивнула на клочки бумаги — возмутительный факт.
— А они-то! — закричали ребята и показали на свою газету, но Нина Дмитриевна даже не повернула головы.
— Возмутительный факт, — продолжала она, — который никогда раньше не имел места в школе.
— Как не имел? Они первые!
Как это не имел? Разорвали же Деда-Мороза! Просто непонятно, почему Нина Дмитриевна не хочет этого замечать.
— А ну-ка успокойтесь, — сказала Нина Дмитриевна сердито. — Говори кто-нибудь один. Вот ты, Чижов.
Шурик вскочил.
— Конечно, у нас всех лучший Мед-Дороз! — крикнул он. — Им завидно, они…
— Какой… Дороз?
— Дед-Мороз, — быстро подсказал Гошка.
— Да, Дед-Мороз, — повторил Шурик. — Им завидно, бодая середа…
— Седая борода, — перевел Гошка.
— Подожди, Чижов. Говори хладнокровно.
— Я хлад… морковно. Бодая… борода, как настоящая.
Нина Дмитриевна поняла и рассердилась еще больше. Нельзя так плохо думать о своих старших товарищах. Еще неизвестно, как это случилось. Тут она наконец повернулась к газете. Еще неизвестно.
— А это… — указала на пустой стенд и стала говорить, что Чехов — наша гордость, наш большой русский писатель. В классе стало тихо, потом кто-то вздохнул. Сковородкин поглядел на календарь погоды пятого класса и показал что-то пальцами. Ну да, конечно, надо было разорвать этот календарь, раз такое дело. А Нина Дмитриевна все говорила про Чехова, потом вышла и принесла книжку. До конца урока читали «Каштанку». Когда прозвенел звонок, все как будто очнулись.
— Да-а-а, — протянул Сковородкин. — Вот он какой, наш Чехов.
— Конечно, — сказал Гиндин. — Вот какой. А ты говоришь — календарь! Календарь это что! — и махнул рукой.
На перемене выяснилось, что разорвал газету соседний третий класс и совсем нечаянно. Они принесли синтетический клей и склеили почти незаметно. Дед-Мороз еще долгое время встречал ребят по утрам.
А Чехов стал любимым писателем. Когда проходили «Ваньку Жукова», ни одной тройки в классе не было.
10Гошка неважно ответил по арифметике. Совсем неважно. Чуть двойку не схватил. А на другой день по русскому языку то же самое.
— Что это ты? — спросил Шурик.
Гошка наморщил лоб, наклонил набок голову, как будто ему опять про спряжение глаголов надо отвечать, но потом очнулся:
— А-а, некогда было, — и кивнул на классную доску. — Потом. Некогда, значит, уроками заниматься, потом, значит, исправит.
Шурик так и подумал, что Сковородкин дома опять за что-нибудь взялся.
— Стой ты, — сказал Сковородкин и потрогал что-то в кармане. — Иди-ка сюда.
В углу Гошка прислонил Шурика к стене и велел закрыть глаза.
— Теперь понюхай. Чем пахнет?
— Это… как уж… — стал вспоминать Шурик. — Ну-ка покажи.
— Да не трожь! Закрой глаза. — Гошка опять придавил Шурика к стене. — Нюхай внимательно. И не так громко. А то ты хрюкаешь, а не нюхаешь.
Пахло знакомо чернильной тряпкой, но это, конечно, от Гошкиных рук, и Шурик этот запах старался отбросить, а вот чем-то еще… тоже знакомым, но не очень.
— Сапогом, — вспомнил с трудом Шурик.
Гошкины глаза раскрылись, брови раздвинулись… Шурик хотел сказать, что он не виноват, раз…
— Правильно! — выдохнул Гошка, и лицо его от радости стало красным. — Дегтярная мазь. Сапогом, значит, дегтем. Это просто ты дегтярную мазь никогда не нюхал, а сапоги, особенно солдатские, пахнут дегтем. У тебя хорошее обоняние. Я сейчас обонянием занимаюсь.
Перемена, как назло, кончилась, и Шурик не успел толком ничего узнать и даже рассмотреть дегтярную мазь. Гошка тут же закрыл спичечную коробку с мазью и хотел сунуть обратно в карман, но Шурик схватил ее, коробка хрустнула, Сковородкин испугался и отпустил. И Шурик положил ее в свой карман.
На уроке он потихоньку открыл эту коробку, посмотрел на черную жирную мазь, нагнулся под парту и понюхал. Хорошо пахла мазь. Солдатским сапогом. Грузовой машиной, если слазить под кузов. И еще чем-то.
Домой шли вместе с Гошкой. Обоняние развито у всех. По-разному, конечно: у собак очень сильно, у человека так себе. У рыб и птиц, считается, что почти нет его. Или совсем нет. Гошка не согласен. Вот у него канарейка, и он уже убедился. Гошка кормит ее коноплей, морковкой. Она дает ему погладить головку, клюет его палец. Но стоит подойти Гошкиной сестре, как птица сразу упорхнет в другой конец клетки. И ничего не клюет.
Сначала Гошка подумал, что она просто не переносит шума, всяких там восклицаний:
— Цып-цып-цып! Гули-гули! Ну иди, иди сюда, миленькая! Цып-цып-цып!
И действительно, кому это понравится? Гошка сразу отучил от этого сестру. Во-первых, нечего кричать, во-вторых, это не цыпленок и не голубь. Сестра стала тихо подходить к клетке и могла целый час стоять с протянутой морковкой, канарейка не брала. Гошка тогда догадался, что она запаха не переносит. Клюквенного. Сестра любит конфеты «Клюковка» и вместо завтрака в школе покупает «Клюковку». Даже школьный фартук сестры пропах клюквой. Так что обоняние у птиц есть. Конечно, не как у собак, но его можно развить. Если тренировать. Гошка прошлым летом начал было тренировать, но ему помешали.
— Ты птицу тренировал?
— Не-ет. Девчонку. Соседку в деревне. Она ничего, только рева. Этим все и испортила.
…В деревню приехала Милочка. Она спрыгнула с крыльца, остановилась перед Гошкой и стала на него смотреть. Тогда он спросил:
— У тебя чутье есть?
— Какое чутье?
— Ну… собачье. В носу.
Она пожала плечами.
— Раз не знаешь, надо проверить в будке.
Насчет будки Гошка раньше догадался. Нюх всегда лучше в будке, потому что собака в будке никого не видит, а угадывает нюхом. А когда она на дворе, то нюх ей не нужен, потому что и так всех видно.
Милочка, оказывается, ничего про свое чутье не знала и никого по нюху не угадывала. Это не беда. Чутье можно развивать, нужно только тренироваться в будке.
Двор у Гошки был большой, будка хорошая, покрашенная краской, но лезть в нее Милочка не хотела.
— Да не бойся, — подбадривал Гошка. — Жучки нет, она с дедом на рыбалке. Лезь головой.
По двору прошла Гошкина бабушка — скрип-скрип ведерком.
— Ну лезь, чего ты! — Гошка быстро встал на четвереньки, сунул голову в будку и бодро тявкнул два раза.
— Видишь? — он уже опять стоял перед Милочкой. — Ну вот, теперь определяй чутьем, — сказал Гошка, когда загнутые косички исчезли в Жучкиной конуре. — Кто стоит рядом с тобой?
— Ну ты.
— Правильно! Молодец. А теперь — кто идет? Скрип-скрип ведерко.
— Бабушка твоя.
— Верно! — закричал Гошка. — Вот видишь! То есть ты не видишь, а чутьем определяешь. Стой, стой, не вылезай! А теперь…
