Виктор Балашов - Про косматых и пернатых (рассказы)
Алеша хотел было изобразить музыкальный посвист Жар-птицы, но Мишка сделал вдруг страшные глаза и приложил палец к губам. Алеша замер на месте.
Гибким скользящим движеньем Мишка извлек из кармана штанов рогатку, зажал меж стиснутыми губами крючок из толстой проволоки, привычно расправил резинку. Алеша с затаенным дыханьем следил за этими приготовлениями. От одной мысли, что Мишка приметил в кустах волчицу, обмякли и сами собой подогнулись колени. Но, зацепив крючком резинку, Мишка стал прицеливаться не в кусты, а вверх — в сплетенье сосновых ветвей.
Щелкнула резинка, свистнув, хлестнул по веткам нехитрый снаряд. Серая, величиною с голубя птица всполошенно забила крыльями. Огибая стволы, стремительно понеслась в чащу. На землю посыпались зеленые ежики сбитых хвоинок.
— Промазал, гадство! — с досадой крякнул Мишка. — Против солнца целиться пришлось.
— Кто это был? — все еще вздрагивая от волнения, спросил Алеша.
— Горлинка.
— А зачем убивать ее?..
Мишка удивился:
— Чудила! Она, знаешь, какая вкусная!
— У вас, наверно, есть нечего? — наивно округлил глаза Алеша. Ему вдруг пришла в голову мысль, что и траву Мишка поедает от голода.
— Неужто ради еды только охотятся? — Мишка с раздражением запихнул рогатку в карман. — Как тебе это втолковать? Интересно это, понимаешь? А потом и мясо тоже… Даровое притом.
Алеша хотел возразить, что это жестоко, мерзко, но только рукою махнул. Разве такому докажешь? Обзовет еще дохлой интеллигенцией, очкариком. Да и горлинка-то улетела, на счастье.
Молча тронулись дальше. Огорченный неудачей Мишка тяжело сопел, отирал рукавом лоб и злобно отмахивался от привязчивой мухи. Оживился он только при виде озерца, которое сверкнуло меж стволов неожиданно, будто свалившийся на землю клок чистого неба.
— Ну и жарынь! — захрипел Мишка, на ходу сдирая потную, прилипшую к плечам рубашку. — Раздевайся живо, Алешк. Смотри вот!..
Фонтан слепящего жидкого солнца взлетел над озером, когда Мишка взрезал своим телом нетронутую гладь. Испуганно дрогнули и закачались опрокинувшиеся в воду сосны.
— Ох, и мирово же! — ревел Мишка, подскакивая. — Прыгай, Алешк! Да очки-то сними! Потопишь, чудила!
От холодной воды перехватило дыхание, будто ледяными обручами сковало грудь. Но кому же хочется прослыть трусом и неженкой? Алеша стойко вынес испытание до конца.
На песчаный откос он выбрался следом за Мишкой мертвенно-синим, с обвившейся вкруг ноги колючей травой. У него шумело в ушах, кружилась голова и все неудержимо прыгало перед глазами. Квадратное лицо Мишки с дрожащими фиолетовыми губами и сияньем вокруг мокрых встопорщенных волос вдруг расплывалось, и на Алешу опрокидывалось бездонное небо. Голубая стрекозка повисала в синем океане, ослепительно сверкая трепещущими крылышками. Потом вдруг иззубренные пики сосен вонзались в небо, и на их пестро-зеленом фоне корчился размытый силуэт Мишки с головой, застрявшей в рубашке, и нелепо болтающимися рукавами.
Внезапно все померкло, и сквозь шум в ушах Алеша расслышал обеспокоенный Мишкин голос:
— Ты чего, Алешк? Слышь! Чего с тобой?
Затем предметы снова обрели привычные краски, хотя шум в ушах не утихал и не унималась несносная дрожь.
— В овраг уж не пойдем сегодня. Завтра утречком счастья попытаем, гудел над ухом Мишкин голос. — А сейчас куда с тобой таким?
Мишка проводил Алешу до самого дома. На прощанье сказал ободряюще:
— Ты крепись, Алешк. Пройдет все. Завтра выследим волчицу, башку на отсеченье!
…Но «пытать счастье» наутро Алеше не пришлось. Всю ночь он метался в жару, сбрасывая холодный компресс, который накладывала ему на лоб встревоженная мать. Виделся ему сказочный дремучий лес до неба. Над лесом, озаряя его каскадом радужных лучей, величаво пролетала Жар-птица, а Мишка целился в нее из рогатки.
Чуть рассвело, мать отправилась в районную больницу за врачом. Проснулся Алеша поздно. Утро выдалось прохладное, ветреное. Снаружи глухо ворчали сосны и скребли ветвями по крыше. Проворные облака, похожие на рваные простыни, то закрывали солнце, то снова выпускали на ясную синь, и тогда на подушке у Алеши принимались плясать веселые светлые зайчики.
Неожиданно у постели появился Мишка, босой, в неизменном парусиновом картузе.
— Задувает сегодня! — сказал он вместо приветствия и присел на табуретку возле кровати. Оглядевшись, добавил: — Тесновато у вас здесь, а так ничего вообще-то, жить можно.
— Можно жить, — с натугой просипел Алеша и закашлялся.
— А я тебя там все жду, жду! Все нет и нет тебя. Дай, думаю, зайду. А ты, хозяйка говорит, хвораешь, оказывается.
Алеша виновато улыбнулся, пощупал влажное полотенце на лбу.
— Тебе бы чаю горячего с малинкой, — хмуро посоветовал Мишка. — Могу принесть сушеной. У нас есть. Сам собирал летось. А еще у деда Андрея меду выпрошу. Тоже помогает от простуды. Вчера это ты простыл. Не надо бы купаться так долго.
— Ты не заботься. — Чтобы снова не раскашляться, Алеша ухватился за горло. — Доктор придет, лекарства даст.
— Подумаешь — заботы! — хмыкнул Мишка. — Если чего нужно, только скажи, я всего добуду.
В лесу бушевал ветер. Быстрые облака набегали на солнце, опаляя рваные крылья. Птицы давно умолкли.
Неожиданно в разноголосом шуме леса выделился знакомый переливчатый посвист. Ветер не смог заглушить песенку, простую и чистую, как звон апрельской капели.
— Ты чего это? — Мишка удивленно уставился на преобразившееся лицо друга.
— Тсс! — Алеша погрозил пальцем. — Тихо! Это она поет…
— Кто «она»?
— Ну… та самая… Жар-птица. — Васильковые глаза Алеши так и лучились радостью.
Мишка ухмыльнулся:
— Нашел тоже Жар-птицу! Самая что ни на есть иволга. Простая иволга! Она еще под дрозда подпевать может. А еще кошкой кричит.
Бывают же мастера ломать хрупкую сказку! Все, к чему прикасаются их скучные руки, становится сразу обыденным, будничным, неинтересным. Мишка по-своему истолковал причину, почему так сник, помрачнел его маленький приятель.
— Ты и впрямь ее не видел ни разу, иволгу-то?
Алеша отрицательно покачал головой.
— И очень хотел бы увидеть?
Задумчиво глядя в окно, Алеша тихонько кивнул:
— Очень… Она, знаешь, во сне мне привиделась. Красивая! Будто радуги осколок.
Алеша прикусил губу, испытующе покосился на Мишку — не смеется ли? Нет, тот не смеялся. Что-то сосредоточенно обдумывал, собрав морщинки у переносья.
— Ладно! — Мишка решительно поднялся. — Пойду я. Малинки тебе принесть надо и медку. А иволгу увидишь, может быть… Если повезет.
И он ушел, не прощаясь.
Помутневшие облака неслись теперь плотными рядами и наконец совсем полонили солнце. Глухо роптали сосны за окном. Несколько крупных градинок цокнули по звонкой крыше, подскакивая, покатились вниз. Алеша поежился, натянул одеяло на плечи и забылся в тяжелой дреме.
Вернулся Мишка не скоро. Деловито поставил на стол стакан с медом, пристроил рядом бумажный кулек с черной сушеной малиной и полез за оттопыренную пазуху. Он еще не нащупал того, что принес, а у Алеши отчего-то больно защемило сердце.
С медлительной важностью Мишка извлек из-за пазухи убитую птицу. Она была чуть покрупнее скворца, с опереньем чистейшего золотисто-желтого цвета, как предрассветное облако. На крыльях — черные траурные полоски. Изящная удлиненная головка с кровяным пузырьком на клюве скорбно упала вниз, когда Мишка торжественно растянул свой трофей за кончики крыльев.
— Вот она, твоя Жар-птица! Для тебя старался-добывал. На вот! Бери! Смотри теперь, сколько хочешь.
Но Алеша уже ничего не видел. Скорчась на постели и обеими руками прижимая к лицу подушку, он горько, безутешно плакал.
— Я хотел живую… Я хотел видеть живую… в лесу! — стонал мальчуган, терзаясь непоправимостью случившегося.
А Мишка слушал и недоумевал: ведь никогда в жизни не испытывал он, как это больно, когда убивают Красивую сказку.
МЕЧЕНЫЙ
Весна в том году выдалась ранняя, неровная. Днем под жарким солнцем плавилась смола на бронзовых стволах сосен, а ночью ветки прогибались под тяжестью холодных сосулек.
В ельнике да по северному склону лесного оврага еще лежал снег, а на южной стороне, возле прогретых солнцем корней, уже затеплилась первая жизнь. Прокалывая ржавые прошлогодние листья, потянулась на свет нетерпеливая травка, и красавец подснежник, укутанный в бархатистую шубку, выглянул из-под слежавшейся хвои.
Как-то вечером сюда, в тихую лесную глухомань, забрела зайчиха. Поводила ушами, принюхалась и бесшумными скачками направилась вдоль оврага. Зайчиха была очень осторожна. Хрустнет ли где иссохшая веточка, упадет ли с дерева кусочек коры, она тотчас распластывается на земле и лежит недвижимо, кося по сторонам выпуклыми немигающими глазами; потом выставит торчмя одно ухо, прислушается и, успокоенная, заковыляет дальше.
