Альберт Лиханов - Деревянные кони
– Эх, медку бы! – сказала она веселым голосом и засмеялась, оглядываясь на маму и бабушку. – Ничего, бабоньки! И медок будет, и молочко, и хлебушко! Все будет, дайте только срок! – Она посмотрела внимательно на меня. – Дайте только срок! – тихо повторила она.
* * *Пришло лето.
Васька уехал, а отец все не возвращался.
Я лежал в траве, обрывал созревшие одуванчики и нехотя сдувал пушистые шары. Белые парашютики улетали, подхваченные мягким ветром, поднимались в небо и исчезали из глаз.
«Куда-то они упадут? – думал я. – Вырастут ли из них новые одуванчики? – И без перехода горевал о Ваське. – Как он там счетоводит?»
Я проводил Ваську в мае. Мы шли вместе по жарким тихим улицам до перевоза и там долго ждали, когда маленький катер, тяжко пыхтящий черным дымом, пригонит с того берега паром.
Река разлилась, раздвинув свои края, вода мутно бурлила за бортом дебаркадера, расходилась кругами – стремительными и страшными.
Васька скинул с плеча тощий мешок – белую холстяную котомку, обвязанную у горловины грубой веревкой, – положил его на оградку дебаркадера, облокотился, щурясь на всплескивающие серебряные волны.
– Ну вот! – сказал он, не оборачиваясь ко мне. – Ну вот и половодье!
– «Половодье»! – передразнил его я. Нет чтоб сказать чего-нибудь такое. Пиши, например, и так далее. Но Васька ничего не чувствовал.
– Ох, работенки щас! – сказал он с видимым удовольствием, косясь на меня. – Невпроворот! – И снова отвернулся, будто решив, что я его не пойму. А я и не понимал. И злился еще.
Сам не знаю, почему злился. Может, оттого, что чувствовал: мы с Васькой словно два путника на дороге. Ходко шагают оба, но один все-таки быстрее идет, размашистей. А второй, как ни старается, настигнуть его не может. И тот, кто отстает, не виноват, и тот, кто уходит вперед, – тоже не виноват, хотя оба уговорились вместе идти. Вместе-то вместе, да не выходит. Вот я и злился.
Катер, пыхтя, словно уставший старик, подвел паром к дебаркадеру, перевозчицы метнули канаты, надсадно заскрипели деревянные борта, и с парома стали съезжать подводы, газогенераторки, сходить пассажиры, на место которых потянулись другие подводы, другие газогенераторки, чадящие синим дымом, и другие пассажиры.
– Ну, давай пять, – сказал Васька, улыбаясь мне, будто настала самая радостная в его жизни минута, и вскинул мешок на плечо.
– Держи, – стараясь не расхлюпаться, ответил я в тон ему и протянул руку.
Я думал, что он что-нибудь скажет все-таки в последнюю минуту, но он взял мою ладонь, внимательно посмотрел на меня своими прозрачными глазами, тряхнул руку три раза и натянул поглубже на лоб фуражку.
– Пока, – сказал Васька и больше ничего не прибавил, а повернулся и пошел скорым шагом по хлипким мосткам.
Паромщицы перекинули канат назад, катер гуднул прерывисто и устало, потянулся изо всех сил вперед, вытащил из воды стальной трос, который, расправляясь, задрожал, как струна, если ее сильно дернуть, – и паром отодвинулся от дебаркадера.
Я увидел, как Васька снял фуражку и помахал мне.
– Буду в городе – зайду! – крикнул он хрипловатым своим баском и опять надел фуражку, сложил руки на барьере и уже не махал, не кричал – просто смотрел на меня, и все, пока река не разделила нас…
И вот теперь я лежал в траве, сдувал одуванчики, и как-то нехорошо было у меня на душе. Плохо мы простились с Васькой. И не объяснишь, почему плохо, а плохо. Мне все казалось, будто я что-то забыл.
Где-то что-то забыл.
* * *Тобик крутился в траве, клацал зубами, гоняясь за своим хвостом, потом прижимал уши к затылку, замирал и срывался в кусты за бабочкой или толстой мухой, безмятежно тявкая и веселясь.
И когда он затявкал дольше и громче – так он обычно лаял на чужих, – я даже не обратил внимания. Подумал, что, может, бабочка ему какая-нибудь особенная попалась. Или схватил стрекозу, шелестящую крыльями, а она изогнулась да и цапнула его своей страшной челюстью в мокрый нос.
Шаги я услышал неожиданно и, когда обернулся, рассмеялся: это была тетя Нюра.
– Тетя Нюра пришла! – закричал я, вскочив, и во двор выбежала бабушка.
– Ой, Нюра пришла! – причитала она. – Нюрушка-голубушка, кормилица наша!
– Полноте, Васильевна! – смеясь, сказала тетя Нюра, разматывая косынку. Лицо ее загорело до черноты. – Не вырвалась бы! Жатва! Да председатель погнал торговать. Целу машину, Васильевна, веришь ли, черпаком продала.
Бабушка заохала, запричитала, повела тетю Нюру домой, в холодок. Мама и тетя Сима были на работе. Бабушка поставила чайник, чтоб напоить гостью до поту.
– Знаешь что, Васильевна? – сказала тетя Нюра. – Симы нет, дак я у тебя.
– Как, как? – не поняла бабушка.
Но тетя Нюра рассмеялась и велела мне отвернуться.
Я послушно отошел, услышал, как прошелестели босые тети Нюрины шаги к дивану, что-то зашуршало, потом цокнуло об пол, и тетя Нюра засмеялась:
– Ой, пуговица оторвалась! Не выдержала выручки!
И бабушка засмеялась тоже, но как-то суховато, сдержанно.
– Поворачивайся, Кольча! – весело проговорила тетя Нюра.
Я обернулся и увидел на диване и рядом, на полу, кучу скомканных, мятых денег.
– Нюра, Нюра, – испуганно сказала бабушка, – откуда ты столько?
Но тетя Нюра заливисто хохотала.
– Да говорю же, Васильевна, машину молока продала! Полна машина с бидонами была!
Бабушка замолчала, испуганно глядя на кучу денег, а мне тетя Нюра велела весело:
– Помогай, Кольча! Красненькие – сюда, синенькие – сюда, зелененькие – вот сюда.
Я принялся разглаживать мятые деньги, складывать их по стопкам, а тетя Нюра все смеялась, все говорила – радовалась, что много наторговала.
– Теперь, – говорила она, – молочка у нас хоть залейся. Хлебушко, слава богу, вырос, но пока не мололи, без него сидим, это верно, а молочка хоть отбавляй. Ну ничего, вот и картошка приспеет, а там и хлебушек по плану сдадим, глядишь, справимся помаленьку.
Она тараторила, никогда я такой ее не видел, а бабушка все стояла как застылая, подперла кулачком подбородок и никак от денег оторваться не могла.
– Ой, Нюра, Нюра! – проговорила она. – В жизнь столько денег не видывала, разве что в революцию, так тогда на миллионы торговали.
– Я и сама не видывала! – смеялась тетя Нюра. – Как налью, деньги-то за лифчик сую и все думаю: ой, кабы не вывалились, казенные же!
– А считанное? – спросила бабушка, вглядываясь в тетю Нюру.
– Что? – не поняла она.
– А считанное молоко-то?
Тетя Нюра пронзительно взглянула на бабушку, и та сразу пошла к своим кастрюлькам.
– Считанное, не считанное, – ответила она хмуро, помолчав, – а денежки эти не наши, колхозные.
– Да я не об этом, – заговорила бабушка, возвращаясь от кастрюлек. – Я и не об этом совсем, как ты могла подумать! Я спросить хотела, как отчитываться-то будешь? И опять же, сколько тебе за труды положено? Целый день, поди-ка, на жаре проторчала.
– К жаре-то нам не привыкать, – сказала тетя Нюра. – Вон люди на уборке костоломят, а я тут, как кассир, деньги муслякаю.
– Вот Ваське-то работы, а, теть Нюр? – спросил я, заглядывая ей в глаза.
– Нет, это не ему, – ответила она. – Это главному бухгалтеру сдавать буду. Васька счетовод. Счет ведет, сколько чего, каких гектаров сделано. Он до денег не допущен, потому как несовершеннолетний.
– Да и слава богу! – обрадовалась бабушка, будто боялась, что с деньгами Васька напутает.
– Ох, деньги, деньги! – вздохнула тетя Нюра, помолчав. – И вроде бумажка простая, а есть все же в ней сила!
– Охо-хо! – вздохнула бабушка. – Какая еще сила-то!
Но тетя Нюра будто и не услышала ее вздоха.
– Вот эти вот денежки-то, – сказала она, кивнув на диван, – на трактор копим, Васильевна. Ноне все на кобылах землю горбим. Было до войны три трактора, дак рассохлися. – Она засмеялась и добавила, становясь серьезной: – А теперь новый купим.
Я поглядел внимательно на тетю Нюру и вспомнил базар – бывал я там и с бабушкой, и с мамой, и один, – вспомнил ряды молочниц в белых фартуках, в белых нарукавниках, бойко орудующих железными черпаками с длинными ручками. Глядя на этих торговок, я всегда завидовал им, завидовал, что любая из них может взять и вот так, запросто, целый черпак молока выпить. А если захочет, и еще один: бидон-то у нее вон какой, два мужика еле с машины снимают. Торговки казались мне жмотинами и богачками – молоко стоило не дешево, и однажды я видел, как один старик покупал полчерпака. Молочница долго отплескивала из своего черпака, отлила, наконец, ругаясь, деду в бутылку, и он ушел, шаркая ногами. С тех пор я этих торговок особенно не любил.
И вот тетя Нюра. Она ведь тоже торговка. А торговала на трактор.
Я с интересом разглядывал Васькину мать. Рядом с ней лежали деньги, разложенные в стопки.
– Есть на трактор? – спросил я тетю Нюру, довольный, что и я к этому трактору имею отношение.
– На одну гусеницу! – ответила она, рассмеявшись. – Или на полмотора.
