Нина Артюхова - Светлана
Костя покраснел так, как будто ему надавали пощечин, и быстро задвинул ящик. Надя тоже вспыхнула (должно быть, она забыла про записку) и деланно засмеялась, передернув плечами:
— Ты ужасный идеалист, Костя!
Костя так и не понял, почему он такой «ужасный идеалист». Было дико даже подумать, что он, при любых обстоятельствах, мог бы уготовить такой сюрприз своей маме. Впрочем, не менее дикой была мысль, что мама может рыться в его столе и читать его письма.
Летом Надя уехала к отцу и осталась там. Она писала про тайгу и что обязательно станет инженером и будет строить вот так — где ничего еще нет... «Костя, а ты?»
Надя вернулась только весной сорок первого года, когда они переходили в десятый класс, чтобы после окончания школы сразу поступить в институт.
Она очень изменилась, еще похорошела. Костя смотрел на нее и слушал ее рассказы с почтительным восхищением. Он пришел как-то утром, постучал, она сказала: «Войдите». Надя стояла перед зеркалом и причесывалась. Они говорили о поездке в Москву. Надя хладнокровно заплетала косу, он старался делать вид, что не смотрит, наконец не выдержал и сказал:
— Ох, какие у тебя волосы!
Надя вышла в спальню — отнести гребешок. Костя услышал, как мать попеняла ей:
— Что же это ты, Надюша? К тебе молодой человек пришел, а ты при нем причесываешься.
Надя преспокойно ответила:
— Да ведь это Костя!
Костя еще не успел сообразить, как можно комментировать ее слова: что это — лестное доверие или, наоборот, обидное равнодушие? Надя опять подошла к нему и вдруг стала пристально вглядываться в его лицо. Посмотрела сбоку, с ласковой бесцеремонностью заставила его повернуться к свету. Костя, холодея, подумал: неужели запачкано чем-нибудь лицо?
Он потянулся за платком и ждал, что Надя сурово скажет ему, как бывало порою в давно прошедшие времена: «Пойди умойся!» А Надя закричала с каким-то радостным испугом:
— Мама, у него... усы!
А потом Надя перестала без стеснения причесываться в Костином присутствии.
Иногда утром, услышав его шаги на террасе, она кричала в окно:
— Погоди минуточку, там посиди!
И Костя сидел на ступеньках, смущенный и счастливый, сознавая, что это ради его прихода задергивается занавеска в окне Надиной комнаты, торопливо передвигаются стулья, мечется по полу щетка, открывается и закрывается дверца шкафа.
Это был июнь 1941 года... Они сдавали экзамены. В десятом классе будут учиться вместе, вместе окончат школу, через год вместе поступят в институт.
Когда начались бомбежки, Надин отец стал присылать телеграмму за телеграммой, звал к себе Надю и ее мать.
Они решили ехать обе. Александра Павловна убеждала Костину мать ехать вместе с ними:
— Говорят, ученья не будет, в школе — госпиталь, у Кости пропадает год... А кроме десятилетки, там есть техникум... не знаю какой... но ведь это не важно! Из техникума в армию не берут, вы же сами понимаете, Зинаида Львовна: его год на очереди!
Мама слушала ее, молчаливая, бледная и грустная. А Костя резко сказал:
— Именно поэтому не поеду никуда и ни в какой техникум не поступлю!
Накануне отъезда Зиминых они сидели у Нади в саду, вдвоем, в беседке.
— Дай мне что-нибудь на память, Надя, — сказал Костя.
Она спросила:
— Что?
— Все равно что, ну вот хоть этот листик красный сорви.
Надя встала, чтобы сорвать листик, ее коса скользнула на круглый деревянный стол и обвилась вокруг Костиной руки тяжелой шелковистой цепью.
Когда Надя опять села на скамью, Костя придержал шелковистую цепь свободной рукой. Надя улыбнулась шаловливо и обвила другой косой его руку, лежавшую сверху. Потом сама спрятала кружевной лист рябины в карман на его груди. Тогда Костя не удержался и поцеловал Надю.
Как раз в эту минуту в беседку заглянула Александра Павловна. Надя гордо выпрямилась, освобождая свои волосы и Костины руки, и сказала матери:
— Это мой жених!
Учебники, приготовленные для десятого класса, так и остались лежать на полке.
Зимой Костя работал в маминой библиотеке. Библиотека обслуживала раненых. Потом его послали на лесозаготовки, а весной призвали в армию.
Надя писала часто. Самое длинное письмо Костя получил, когда лежал в госпитале, после ранения в ногу. Надя писала: «Имей в виду, Костя, каким бы ты ни вернулся — возвращайся ко мне».
Надя тогда уже училась в Москве, в институте, перешла на третий курс.
В госпиталь Косте написала даже Александра Павловна. Она подробно расспрашивала, как нога, демобилизуют ли теперь Костю или он опять уедет на фронт... По-видимому, опасалась, что «жених» вернется к ее дочери инвалидом.
Кстати, слово «жених» между ними не употреблялось никогда, да и поцеловались они только один-единственный раз. Ведь нельзя же считать поцелуем, когда Надя чмокнула его на вокзале в Москве, как чмокала подряд всех провожавших ее десятиклассников!
Надя уезжала в сентябре... Ровно три года прошло!
VIII
От станции до Костиного дома было пятнадцать минут нормальной ходьбы. Когда Костя провожал Надю, ему случалось растягивать до двадцати пяти. Если Костя шел в одиночестве и торопился, он поспевал к поезду за шесть-семь минут. В этот вечер Костя, сам того не сознавая, побил все свои прежние рекорды.
Перейдя мостик, задержался на секунду: не свернуть ли налево, не пройти ли сначала мимо Надиных окон? Правда, затемнение, но все-таки, если подойти совсем близко, должно быть, можно увидеть, не горит ли свет...
После короткого колебания Костя все-таки налево не свернул, а побежал дальше, к дому.
Дом, освещенный луной, казался грустным, покинутым, необитаемым. Резко выделялись на белой стене черные, сморщенные головки георгин, прибитых морозом. Прошуршали под ногами осенние листья и обрывки сухой картофельной ботвы. И здесь картошка доходила до самой террасы...
«Неужели мама и копала и убирала все это сама?»
Окна завешены плотно. Дом молчит...
«Мама уехала!» — с ужасом подумал Костя.
Он взбежал на крыльцо и постучал в дверь кулаком, постучал слишком громко, не рассчитав силы.
За дверью неестественно быстро послышались легкие шаги, мамины шаги, и мамин голос спросил;
— Кто там?
Костя, мгновенно перейдя от отчаяния к самому хорошему настроению, сказал деланным басом:
— Здесь живет гражданка Лебедева?
Дверь сейчас же раскрылась широко. Мама стояла на пороге. Она была такой маленькой, худенькой и... старой! Его лицо было в тени. Увидев военного, мама с ужасом спросила:
— Что? Что? Вы откуда?
Костя, испуганный ее испугом, сказал:
— Мама, это я!
Он только теперь понял, почему она открыла так неестественно быстро, понял, чем был для нее все эти годы каждый стук в дверь: не стук в дверь, а стук прямо в сердце!
Мама слабо крикнула:
— Костя!
Он подхватил ее и почти внес в дом — она была такая легонькая.
На столе — баночка с клеем, обрезки бумаги и материи и несколько библиотечных книг, разодранных юными читателями... Знакомая картина!
— Ты как же? Как же, Костя, милый?
Это «как же» означало: надолго ли? На несколько часов, проездом, или в отпуск (завязанная рука!), или, может быть... совсем, домой?
Костя, торопясь, рассказал про командировку,
Мама переспросила:
— Ночевать дома будешь? Две недели? Каждую ночь?
Эти две недели казались ей счастливой вечностью.
Она сидела на диване рядом с Костей, любовалась им, целовала его и молодела с каждой минутой. Прошло пять минут — мама помолодела на десять лет!
Какой непростительной свиньей он был бы, если бы, перейдя мостик, свернул налево!
Увидев, что мама опять вытирает глаза, Костя сказал с раскаянием:
— Мама, я такой дурак, я тебя напугал!.. А как у вас... — он немного покраснел, — все благополучно? Все здоровы?
— Да, да. У Нади ученье уже началось. Она много работает... Детка, милый, ведь ты с дороги... ты, должно быть, голодный. Посиди минуточку, я сейчас...
«Детка» встал во весь рост рядом с мамой, демонстративно распрямил плечи... Мамины брови приходились как раз на уровне его плеча.
— Ничего не поделаешь, дорогой, — привычка! В генералы произведут, а для меня — все «детка»!
Мама включила чайник и стала внимательно и тревожно обследовать содержимое буфета.
Костя ее не останавливал. Во-первых, традиция. Во-вторых, девятнадцатилетний аппетит не считается с такой мелочью, как позднее время и ужин, съеденный четыре часа назад. Кроме того, Косте хотелось увидеть собственными глазами, что мама найдет в буфете. Мама никогда не писала о продовольственных затруднениях, но Костя знал, конечно, что москвичам приходилось туго в эти годы. Он стал вынимать из мешка привезенные с собой деликатесы.
