Пауло Коэльо - НА БЕРЕГУ РИО-ПЬЕДРА СЕЛА Я И ЗАПЛАКАЛА
– Если ты решил податься в агенты по продаже недвижимости, то обо мне забудь. У меня нет денег.
Мне– то было все равно -ехать ли в Наварру или во Францию, лишь бы не возвращаться на праздники в Сарагосу.
«Ну что? – осведомился мой рассудок у сердца. – Ты довольна тем, что приняла его приглашение. Ты изменилась и сама того не замечаешь».
Нет, нисколько я не изменилась. Просто отдохнула немного.
– Погляди, какие камни.
И в самом деле – гладкие, обкатанные, словно прибрежная галька, а ведь здесь, на равнинах Наварры никогда не было моря.
– Их отшлифовали ступни крестьян, ступни богомольцев, ступни искателей приключений, – сказал он. – Камни изменились, но и путники не остались прежними.
– Это странствия научили тебя всему, что ты знаешь?
– Нет. Чудеса Откровения.
Я не поняла, о чем он, и предпочла не углубляться. Я чувствовала, как растворяюсь в солнце, в долине, в горной гряде на горизонте.
– Куда мы идем? – спросила я.
– Пока никуда. Мы просто наслаждаемся утром, солнцем, прекрасным пейзажем. Впереди у нас еще долгий путь на машине, – говорит он и после краткого колебания добавляет:
– Ты спрятала ладанку?
– Спрятала, – отвечаю я и прибавляю шагу. Мне не хочется говорить об этом, чтобы не испортить радость и свободу утра.
Впереди появляется городок. Как принято было в Средние века, он стоит на вершине холма, и в отдалении я вижу колокольню его собора и развалины замка.
– Пойдем туда, – прошу я.
Он пребывает в нерешительности, но потом соглашается. По дороге встречается нам часовня, и мне хочется зайти туда. Я не знаю молитв, но церковная тишина всегда действует на меня умиротворяюще.
«Не вини себя, ты ни в чем не виновата, – говорю я себе. – Если он влюблен, то это его дело».
Он осведомился насчет ладанки. Я знаю – он ждал, что мы возобновим давешний разговор в кафе. Ждал – и одновременно боялся, что не услышит того, что хочет, вот потому-то он и не торопит ход событий, не затрагивает эту тему.
Может быть, он и вправду любит меня. Однако мы должны превратить эту любовь во что-то иное, более глубокое.
«Что за вздор, – говорю я себе. – Ничего на свете нет глубже любви. Только в сказках принцесса целует жабу, и та превращается в прекрасного принца. В жизни все наоборот: принцесса целует принца, и он становится омерзительной жабой».
Через полчаса мы подходим к часовне. На ступенях сидит старик.
С той минуты, как мы пустились в путь, это первый человек, повстречавшийся нам, – ибо на дворе осень, и поля снова вверяют себя Господу в надежде, что он дарует им плодородие и что позволит человеку в поте лица своего снискать хлеб свой насущный.
– Здравствуйте, – говорит он старику.
– Здравствуйте.
– Как называется этот городок?
Звучит как имя.
– Сан-Мартин-де-Ункс.
– Ункс? – переспрашиваю я гнома!
Старик не понимает шутки, и я, слегка смутясь, направляюсь к дверям часовни.
– Нельзя, – останавливает меня старик. – С полудня закрыто. Хотите – возвращайтесь к четырем.
Но дверь в часовню отворена. И я, хоть и смутно, потому что солнце светит ослепительно, вижу, что там внутри.
– Да мне бы на одну минутку… Я хочу помолиться.
– Сожалею, но не могу. Закрыто.
Он слушает мой разговор со стариком и не вмешивается.
– Ладно, пойдем отсюда, – говорю я. – Не станем спорить.
Он по-прежнему смотрит на меня пустым отчужденным взором.
– Разве ты не хочешь посмотреть часовню? – спрашивает он.
Я знаю – ему не нравится, как я себя веду. Он считает, что я – слабая, боязливая, не умеющая добиваться своего. Принцесса безо всяких поцелуев превратилась в жабу.
– Вспомни, что было вчера, – говорю я. – В баре тебе не хотелось продолжать спор и ты прекратил его. А теперь, когда я поступаю точно так же, ты меня осуждаешь.
Старик бесстрастно слушает нас. Должно быть, он доволен – хоть что-то происходит перед ним, ибо здесь, в этом местечке все утра, все дни, все ночи неотличимы друг от друга.
– Дверь не заперта, – обращается он к старику. – Если тебе нужны деньги, мы можем заплатить, хоть и немного. Но она хочет посмотреть церковь.
– Сейчас – нельзя.
– Ладно же! Мы все равно войдем!
И, схватив меня за руку, входит.
Сердце у меня колотится – старик может разозлиться, позвать полицию, испортить наше путешествие.
– Почему ты сделал это?
– Потому что ты хотела осмотреть часовню изнутри.
Но мне это не удается: глаза не смотрят – эти пререкания и то, как я отнеслась к запрету, уничтожили все очарование такого чудесного утра.
Я чутко прислушиваюсь к тому, что происходит снаружи, я представляю, как старик зовет полицию. Святотатцы. Грабители. Они нарушают закон, преступают запрет. Старик ведь сказал им – закрыто, час посещений прошел! Он немощен и дряхл, он не в силах был нас удержать, мы не проявили уважения к старости – и в глазах полиции это усугубит нашу вину.
Я остаюсь внутри ровно столько времени, сколько нужно, чтобы освоиться. Но сердце колотится так сильно, что я боюсь, как бы он не услышал его стук.
– Мы можем идти, – говорю я, выждав время, необходимое для того, чтобы прочесть «Отче наш».
– Не бойся, Пилар. Тебе не придется подыгрывать этому старику.
Мне вовсе не хочется, чтобы конфликт со сторожем привел к ссоре с моим другом. Надо сохранять спокойствие.
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – отвечаю я.
– Есть люди, которые постоянно воюют с кем-то – с окружающими, с самими собой, с жизнью. И постепенно у них в голове начинает складываться некое театральное действо, и либретто его они записывают под диктовку своих неудач и разочарований.
– Я знаю многих таких.
– Беда в том, что они не могут разыграть эту пьесу в одиночку, – продолжает он. – И тогда прибегают к помощи других актеров.
Здесь произошло нечто подобное. Старик хотел за что-то на ком-то отыграться, кому-то за что-то ото – и выбрал нас. Если бы мы послушались его, вняли его запрету, то испытывали бы сейчас горечь поражения и раскаивались бы. Мы бы стали частицами его убогой жизни и его неудач.
Но его враждебность бросалась в глаза, и потому нам нетрудно было уклониться от нее. Куда хуже, когда люди «вызывают нас на сцену», начиная вести себя как жертвы, жалуясь на то, что жизнь полна несправедливости, прося у других совета, помощи, заступничества.
Он заглянул мне в глаза.
– Берегись, – сказал он. – Ввяжешься в такую игру – проиграешь непременно.
Он прав. И все же мне было как-то не по себе: в душе оставался неприятный осадок.
– Я помолилась. Я сделала все, что хотела. Мы можем выйти наружу.
И мы выходим наружу. Контраст между царившим в церкви полумраком и ослепительным солнечным светом так силен, что я на несколько мгновений слепну. Когда же зрение возвращается ко мне, вижу, что старика нет.
– Пойдем пообедаем, – говорит он и направляется в сторону городка.
За обедом я осушила два стакана вина. В жизни еще Не пила так много. Я спиваюсь.
«Не надо преувеличивать».
Он разговаривает с официантом. Узнает, что в окрестностях еще сохранились развалины римских построек. Я пытаюсь принять участие в беседе, но скрыть дурное настроение мне не под силу.
Принцесса превратилась в жабу. Ну и что с того? Какое значение это имеет, если мне ничего не надо – ни мужчины, ни любви?
«Я ведь знала заранее, – думаю я. – Знала, что он нарушит равновесие моего мира. Разум предупредил меня – но сердце не захотело внять его совету».
Как дорого обошлось мне обретение той малости, которую я получила. Мне пришлось отказаться от стольких желанных мне вещей, отвернуться от стольких дорог, открывавшихся передо мной. Я пожертвовала многими своими мечтами во имя главной – спокойствия духа. И лишиться его сейчас я не желаю.
– Ты чем-то удручена, – произносит он, прервав разговор с гарсоном.
– Да, ты угадал. Я думаю, что этот старик все-таки вызвал полицию. Я думаю, что в таком маленьком городке не составит труда выяснить, где мы находимся. И еще я думаю, что из-за твоего упрямого желания пообедать именно здесь на наших каникулах можно поставить крест.
Он вертит в руках стакан с минеральной водой. Он не может не знать, что я говорю не правду и дело совсем не в старике. Дело в том, что меня терзает стыд. Зачем мы творим такое с нашими жизнями? Зачем видим соломинку в глазу, а горы, поля и оливковые рощи не замечаем?
– Послушай, – говорит он. – Поверь мне, ты зря тревожишься: старик давно уже дома, он и позабыл об этом происшествии.
«Дурак, я не из-за этого тревожусь», – думаю я.
– Слушай голос сердца, – продолжает он.
– Именно это я и делаю, – говорю я. – Слушаю. И хочу уйти отсюда. Мне как-то не по себе.
– Сегодня больше не пей. Вино тебе не помогает.
До этой минуты я держала себя в руках. Теперь сознаю – лучше будет высказать все, что накипело.
– Ты уверен, что знаешь все. Ты рассуждаешь о волшебных мгновениях, о ребенке, таящемся в душе взрослого. И я не понимаю, что ты делаешь тут, рядом со мной.
