Макс Бременер - Тебе посвящается
Глеб Анисимович сделал паузу, решая, довольно ли уже сказал, чтобы загладить свой промах. Но, судя по лицам ребят, никто из них, пожалуй, даже не понял, что он на минуту себя выдал. Никто не понял, что русская поэзия кончилась для него на декадентах, и все, что он читал позднее, никогда его не трогало. Это ни до кого не дошло, но душевное равновесие, утраченное минуту назад, почему-то возвращалось к нему не сразу… Он чувствовал потребность говорить еще и еще, словно все-таки нужно было рассеять то впечатление, которого, впрочем, ни у кого не возникло.
И Глеб Анисимович продолжал:
— Итак, о Громаде. Беда Громады в том, что он не выразил чувств сверстников, своего поколения. Об этом справедливо говорил тут товарищ… — Он кивнул на Михаила Матвеева.
Виктор встал, пошел к двери, отворил ее без скрипа и, выйдя в коридор, неслышно закрыл за собой. Ему хотелось исчезнуть незаметно, и, кажется, это удалось: на его уход почти никто не обратил внимания. Коридор был совершенно пуст и темен (вероятно, свет в нем погасили из-за позднего часа), и Виктор ощутил облегчение оттого, что он уже здесь, а не в зале, где на него, опозоренного, могли бы глядеть ребята. Он казался самому себе неудачливым, незадачливым, жалким, ему не только посторонние взгляды были неприятны, — он и собственного взгляда постарался избежать, торопливо отвернувшись от зеркала в гардеробной.
Здесь его нагнал Старков.
— Вить, дашь стихи списать? — спросил он как ни в чем не бывало. — Мне понравились. Дома буду для души читать. Про себя.
Виктор молчал.
— Ты что это? — спросил Старков по-иному, укоризненно и недоумевая. — «Убит поэт»?.. Ну, как не стыдно!
— Действительно, стыдно, — медленно произнес Виктор. — Написал какую-то дрянь, никому не нужную… Ну… — Он махнул рукой и потянул на себя тяжелую дверь, ведшую из вестибюля в тамбур и на улицу.
— Я же сказал: дай списать, — повторил серьезно Старков, удерживая его. — Значит, не дрянь. А отчего это стало дрянью? Оттого, что Мишка Матвеев толкнул речь?
— Не в одном Мишке дело…
— Инка тебя защищала.
— Она же говорила не о стихах… — Виктор опять попытался уйти.
Женька преградил ему путь.
— Не о стихах. Конечно. Ну и что же? Допустим, она говорила ерунду, но какую-то симпатичную, правда же? Девчата вообще чаще всего городят ерунду, — вопрос только в том какую. Людка Семенова несет противную ерунду, а Инка Петрова — милую. И очень хорошо, что ты заглядываешься на Инку!
— Ладно, — сказал Виктор, и у него мелькнула мысль о том, что в другое время эта тема его очень заинтересовала бы. — А чего ты меня не пускаешь?
— А для того, чтоб ты не убегал. Тебе надо, чтоб ребята решили, что ты сбежал?.. Нет? Тогда пусть видят, что ничего с тобой не сделалось, а просто надоело тебе на конкурсе, вот ты и ушел и стоишь — со мной болтаешь… Погоди, ты чего-то бледный немного… К чему здесь торчать, лучше во дворе мячом побросаемся.
Старков на минуту исчез — вероятно, чтобы взять у сторожихи хранящийся у нее мяч, — а Виктор вышел во двор. Как ни странно, его несколько успокоили Женькины слова «ты чего-то бледный немного». Он даже произнес про себя: «Только-то», — как будто до сих пор опасался, что у него по меньшей мере отросли ослиные уши или выпучились глаза.
Сознавая, что ужасающих перемен не произошло, Виктор с удовольствием вдыхал свежий влажный воздух. Асфальт посреди двора не только обнажился, но и успел уже высохнуть, пахли весенней сыростью газоны, освободившиеся от толщи снега, и только у ограды валялись грязноватые останки зимы — куски льда, смерзшегося с углем.
Едва Виктор с Женькой начали пасоваться посреди двора, ловко беря тяжеловатый мяч то с земли, то в прыжке, словно уговорились ни за что не ронять его, дверь школы отворилась, захлопнулась, еще раз отворилась и захлопнулась, и во двор выбежали те, кто был на конкурсе. По пути на улицу они проходили мимо Громады и Старкова. Следя за мячом, Виктор видел их только краем глаза, но он слышал голоса.
— Ребята, кто в «Хронику»? — Голос Михаила Матвеева.
Незнакомый голос:
— А что там за фильм?
И снова голос Матвеева:
— «Охота в подводном царстве». Цветной. Если идти, то давайте быстрей!
А потом совсем рядом голос Гришки Мигунова.
— Сочетаете с занятиями спортом? — спрашивает он, не поясняя, с чем именно они сочетают эти занятия.
— Одуреешь, если не сочетать, — отвечает Старков, с силой отбивая мяч.
Постукивание каблучков Инны.
— Не идешь, Жень?.. — осведомляется она на ходу. — Не идете с Громадой?
— Как Громада, так и я… — Женька приседает, беря мяч.
— Я — нет! — И, посылая мяч свечой, Виктор понимает, что благодаря Женьке предстал сейчас перед Инной, Гришкой и всеми, кто проходил мимо, в самом выгодном для своего достоинства виде.
Удаляются голоса и шаги. Инна Петрова и Гришка Мигунов — уже у ворот, они поравнялись с Матвеевым. И тут до Виктора доносятся слова Михаила Матвеева — тот произносит их не громко, но так внятно и отчетливо, что руководитель кружка художественного чтения, конечно же, остался бы им доволен:
— Не повезло сегодня Громадам: младший, Алешка, по морде схлопотал, Виктора мы мазнули!..
Инна Петрова что-то отвечает ему, но что — не слышно, и все быстро исчезают из поля зрения… Виктор вяло отбивает мяч в последний раз и говорит Женьке:
— Довольно.
Старков забегает в школу, чтобы отдать мяч сторожихе, возвращается, и они с Виктором, кажется, последними сегодня уходят домой.
В воротах они сталкиваются с Тушновым.
— Вы, а призы сегодня давали? — осведомляется Васька той бойкой скороговорочкой, какой он объясняется с ровесниками и со старшими, со знакомыми и незнакомыми.
Не оборачиваясь, Виктор с Женькой идут своей дорогой.
— А призы-то давали? — кричит он им вслед. — Вас я спрашиваю или не вас?!
Провожая Виктора, Женька половину недолгого пути молчит, небрежно что-то насвистывая. Потом говорит, будто не замечая, что это звучит как рассуждение, начатое с середины:
— В общем, мне то нравится, что она глазки не строит. Ни мне, ни, между прочим, Гришке.
— Кто? — спрашивает Виктор с тускловатым интересом.
— Ну, Инка. Я говорю, не ломается, не хохочет по-особому, не напоминает все время: чувствуешь, мол, с тобой рядом девчонка, а не парень! Кто-то здорово сказал: надо с теми девчонками водиться, с которыми ты бы все равно дружил, — будь они даже мальчишками! Вот на той неделе мы с ней в театр ходили…
— Ну?! — перебивает Виктор, и взгляд его становится не таким уже самоуглубленным, как минуту назад. — Расскажи.
— Что ж рассказывать? — продолжает ленивее Старков. — Ну, во время действия она внимательно глядела на сцену. В антракте…
— Да?.. — нетерпеливо вставляет Виктор так, точно ожидает сейчас услышать об Инне нечто необычайное, чудесное и просит Женьку поторопиться.
Это «да?..» и тон, каким оно сказано, чем-то раздражают Старкова.
Он произносит с расстановкой и чуточку даже неохотно:
— В антракте, значит, мы пошли в буфет. Она ела бутерброды с копченой колбасой. У нее отличный аппетит. Нормальный. Ну, что еще? Для нее театры не на одно лицо. Разбирается. В Ермоловском, например, всегда бутерброды черствые, в каком-то — имени Пушкина, что ли, — бывают свежие пончики. Не то во МХАТе, не то в Малом, не помню, эклеры бывают с заварным кремом в первом антракте. В Детском тоже буфет неплохой, но туда не протолкнешься, толчея. Она всегда закусывает в антракте. — Женька бросает на Виктора беглый взгляд, видит, что в глазах у того погасло ожидание чуда, и заключает слегка задиристо: — Чего удивляешься? Обыкновенная деваха.
— Обыкновенная… — отзывается Виктор так, точно теперь уже для него потеряно все, без остатка.
Старкову кажется даже, что он улыбается ему какой-то далекой улыбкой, будто тяжелобольной — здоровому, выбравшемуся его навестить…
Обеспокоено и поспешно Женька говорит:
— Ну, я пошутил. Серьезно, пошутил, Витьк. Она и актеров знает. Вообще разбирается. На самом деле. Много знает всякого. Слушай, ест пирожки, лимонадом запивает и говорит мне, что Байрон не любил смотреть, как женщина ест.
— Байрон?..
— Ну да, английский поэт, он в том рекомендательном списке был, что, помнишь, еще Оксана Георгиевна давала, — поясняет Старков вкрадчиво и все так же поспешно.
— Знаю, конечно.
— Но я все-таки на нее смотрел… — Это снова об Инне.
— А она?.. — Неожиданно в голосе Виктора звучит один только острый интерес.
— Все равно пирожки умяла. — И Женька смеется, довольный тем, что сумел отвлечь Виктора от его мыслей.
Кто-то кладет сзади руки на плечи Громаде и Старкову. Они поворачивают головы: Рома Анферов.
— Слушай, мне понравились, Громада, твои стихи, — говорит он. — На решении жюри это не отразится, я остался в меньшинстве. Но мне понравились, — повторяет Рома упрямо. — Хорошо, что ты прочитал их.
