Михаил Коршунов - Бульвар под ливнем (Музыканты)
Андрей свернул к дверям Консерватории, разделся и через буфет прошел в Большой зал.
В фойе горели только дежурные лампы. В зале репетировал пианист. Андрей поднялся на балкон левой стороны и прошел по темноватому коридору. Пианист перестал играть, и было очень тихо. За большими окнами был город, был снег. Вдруг Андрей увидел, что кто-то сидит на бархатной скамеечке, недалеко от дверей Госколлекции. Это была младшая Витя. На полу стоял ученический портфель.
Витя заметила Андрея и встала. Он подошел к ней. Она улыбнулась:
— Мне сказали, что вы скоро сюда придете, и я вот… — Она развела руками. — Я осталась, чтобы вас подождать. Там в зале кто-то играет. Я слушала. — Девочка Витя говорила и, очевидно, боялась, что Андрей скажет что-нибудь строгое, что разрушит ее настроение. — И потом, знаете, — продолжала она, — когда он там в зале перестает играть и вздыхает, сюда слышно.
— Я рад, что тебе хорошо здесь, — сказал Андрей. — Я отдам скрипку и покажу Консерваторию, хочешь?
— Хочу.
Андрей сдал в Госколлекцию скрипку и вышел к девочке Вите.
— Он опять вздыхал там, на сцене, — сказала она.
— Пойдем туда.
Они спустились с балкона и вошли в партер.
Репетировал студент третьего курса.
— Тебя долго не было видно в Консерватории, — сказал студент Андрею.
— Сыграй нам, — попросил Андрей. Он не хотел, чтобы его спрашивали о чем-нибудь.
— Я готовлю Генделя.
Андрей и младшая Витя сели в первый ряд. Портфель Витя поставила на пол. Студент начал играть, Андрей опять подумал, что никто лучше Генделя не передал это еле слышное падение снега.
Потом Андрей и младшая Витя пошли дальше по Консерватории, наполненной вечерними звуками. Звуки рождались и исчезали среди притушенных огней, стен и паркета, который иногда поскрипывал под ногами, каменных ступенек, вытертых, похожих на корытца.
Андрей и младшая Витя переходили с этажа на этаж. Андрей показывал знаменитые классы с мемориальными досками: «Класс проф. Гольденвейзера», «Класс проф. Нейгауза». Оперная студия со своей сценой, выставка нотной литературы, методический кабинет, фольклорный кабинет. На стенах картонные таблички: «Просим не шуметь!» Кто-то дописал цветным карандашом на одной из табличек: «Здесь занимаются современновековые рыцари Белой и Черной клавиши».
— А вы мне покажете класс, в котором вы учитесь? — спросила девочка Витя.
— Покажу.
Андрей шел между белыми дверями с бронзовыми ручками. Вспомнил строчку из стихов — начало иногда бывает в конце. А может быть, жить — значит постоянно рождаться? Это Экзюпери.
Когда Андрей и девочка Витя расставались, она сказала:
— У меня сегодня день рождения. — И быстро добавила, потому что боялась, что он ей не поверит: — Это правда. Я родилась в семь часов утра. Мне рассказывала мама.
Андрей посмотрел на нее и увидел перед собой лосенка с белой меткой.
Глава тринадцатая
Каждое утро звонит в коридоре телефон, и один и тот же голос говорит Оле good morning — доброе утро. Когда это случилось в первый раз, Оля растерялась. Никак не ожидала звонка: древний по виду телефон — отдельно наушник и трубка для разговора, — предназначенный для внутреннего пользования, вдруг позвонил. Теперь она привыкла. Звонит портье гостиницы, будит проживающих, чтобы они не опоздали на завтрак. В оплату за место в гостинице входит и оплата завтрака. Завтрак всегда одинаков — бекон, яички, апельсиновое повидло, круглая булочка и чай с молоком. Оля к этому привыкла. Ей даже нравилось такое постоянство, как и звонки портье.
Оля живет в отеле «Эмбасси». Рядом с Гайд-парком. Из окна видно небольшое озеро. На нем плавают по утрам дикие утки. Они не пугаются автобусов, которые с шумом проезжают совсем недалеко от озера.
Как только приземлился самолет и Оля подошла к эмиграционному чиновнику, который регистрировал приезжающих в Лондон — кто? Откуда? Цель поездки? На какой срок? — в зале аэропорта она увидела мистера Грейнджера. Он стоял за барьером эмиграционной службы, высокий, сухощавый, коротко стриженный. Совсем такой, каким был четыре года назад в Москве. Оля хорошо его запомнила. Кажется, и он тоже хорошо ее запомнил, потому что поднял шляпу и повертел над головой. Оля подняла руку и тоже повертела над головой, потом смутилась: вдруг перепутала и это не мистер Грейнджер?
Визит продлится неделю. Открытие европейского органного симпозиума в соборе St. Mary, потом поездка в Оксфорд, в Виндзор и в Стратфорд на Эйвоне, где родился Шекспир.
Английский язык Оля учила в школе еще с третьего класса, но потом с пятого класса перешла на немецкий. Немецкий — это язык великих органистов, язык Баха. Оля должна была его знать, хотя бы в той степени, чтобы разбирать тексты к нотам. Но ей хотелось знать его лучше, хотелось читать об органистах книги, изданные в Германии и Австрии. Книгу Швейцера. Никто еще до сих пор не написал серьезнее о Бахе, чем Швейцер. Оля помнила фотографию Швейцера — он сидит за органом в белой рубашке с подкатанными рукавами, лицо усталое. Очевидно, только что кончил играть.
Оля выучила немецкий язык, как она выучила и древнерусский. Сейчас ей нужен был английский: хотелось быть самостоятельной в чужой стране. Но то, что в аэропорту оказался мистер Грейнджер, Олю обрадовало. Значит, он действительно хочет ее видеть на симпозиуме, и, значит, действительно он ее не забыл.
С мистером Грейнджером Оля виделась в Москве после концерта в Малом зале еще раз. Мистер Грейнджер приходил в музыкальную школу, посетил органный класс, где стоял «Опус-16». Он хотел взглянуть на учебные органы. Оля сыграла ему Прелюдию и фугу си-минор. Мистер Грейнджер сказал, что у нее хорошее Werktreue.[15]
Мистер Грейнджер сел за «Опус-16». Подрегулировал скамью, тронул педальные клавиши. В органный класс проникли ученики школы. Гусев и Юра Ветлугин стояли в первом ряду. Юра Ветлугин заинтересовался органом. Недавно он попросил Олю, чтобы посмотрела его сочинение, там есть партия для органа. Над сочинением работал все эти годы. Так он сказал. «Ты композитор, — сказал он еще, — и ты поймешь меня как композитора».
Мистер Грейнджер сам поставил регистровку, но постепенно Оля начала помогать ему. Никто лучше ее не знал «Опуса-16». Мистер Грейнджер одобрительно кивал, когда Оля вставляла тот или иной регистр, в особенности микстуры.
Теперь мистер Грейнджер ждет от нее, очевидно, такого же Баха, с теми же безупречными регистрами. А Оля? Что она? Везет совсем не Баха.
Мистер Грейнджер усадил Олю в машину, и они поехали с аэродрома в город. Мистер Грейнджер говорил, Оля только кивала. Она не понимала по словам, о чем говорил мистер Грейнджер, но понимала по общему смыслу, по какому-то музыкальному восприятию фраз.
Было страшновато на перекрестках, когда мистер Грейнджер делал поворот вправо: движение левостороннее и казалось, что они после поворота едут навстречу движению. Оля даже негромко вскрикнула. Мистер Грейнджер не понимал, в чем дело, и только потом догадался. Это его искренне развеселило. Он засмеялся и покачал головой.
Олю поселили в гостинице, в той ее части, где не было отдельных номеров, а были квартиры. В квартире, если ты ее не занимал целиком, жило несколько постояльцев. Оле досталась детская комната.
Оля вставала рано, принимала душ. Вода пахла рекой. Олю удивляло, как быстро вода утекала в трубу с засасывающим звуком. Звук органной трубы, когда труба западает и гудит. Так бывает в органе. Так было даже в Домском соборе в Риге, где Оля пробовала свою программу.
Домский собор поразил Олю: позеленевшая от времени крыша, часы, тоже позеленевшие от времени, высокий шпиль, на конце шпиля — петух. Оля поднялась к органу по лестнице, примерно как если бы она поднялась в обычном доме на четвертый этаж. Было восемь вечера. Фрау Ага, хранительница органа — преклонного возраста женщина, — сняла тонкую бархатную полоску, которая перекрывала лестницу к органу, осмотрела Олю, в особенности ее туфли, и только тогда пропустила наверх.
Шпильтыш Домского собора — кафедра темного дерева, вытертая по углам до блеска. Скамья тоже вытерта до блеска. Между прочим, кафедра и скамья в соборе St. Mary — копия кафедры и скамьи в Домском соборе.
Проспект органа был украшен вырезанными из дерева головами зверей. Была еще голова девушки и еще какие-то фигуры.
Оля не сумела сыграть русскую программу. Неподвижно просидела в темноте, под гигантскими темными сводами. Не могла побороть условия, в которых находилась. Храм, орган в храме, старая готическая Рига.
Это была слабость. И это пугало, потому что слабость оборачивалась, казалось, непреодолимой силой.
Женщина из иностранного отдела предупреждала — времени менять программу не будет. Олю это совсем затормозило, сковало. Оля отчетливо помнит, как у нее вдоль спины змейкой пополз страх и тело начало наполняться холодом. Потеряли эластичность, застыли пальцы.
