Елена Матвеева - Ведьмины круги (сборник)
– У меня личное дело, – сказал я. – Родители в порядке.
В результате я разбирался с математикой, а дядя Юра с вермишелью. Потом сели ужинать, и меня заставили, хотя я отказывался. Только после ужина мы с дядей Юрой вышли на улицу, чтобы спокойно поговорить.
Глаза у дяди Юры длинные, улыбающиеся. Борода рыже-седая, а голова стала совсем седой. Доброе у него лицо, располагающее. А вот разговор я никак не мог начать. Дядя Юра меня и не торопил.
Они живут в новом районе, уже вполне оформившемся – сплошная современная застройка. Во дворах и на уличных газонах встречаются невысокие и раскидистые плодовые деревья – все, что осталось от бывших частных садов.
– Плодоносят?
– Не замечал, – говорит дядя Юра. – Мальчишки что-то обрывают. Но деревья старые и дичают без ухода.
Мы шли между домами-кораблями. Я собрался с духом и изложил следующую версию: родители мне все рассказали, я узнал, что я – сын Румянцева.
Добродушное лицо дяди Юры стало недоверчивым и туповатым, будто он не спал двое суток.
– А вы что, не знали? – наступал я.
– Знал, – виновато сказал дядя Юра.
«Вот и ответ, – печально подумал я. – Окончательный». Но за последние два дня я закалился – принял его спокойно и рассудительно.
Когда же дядя Юра услышал о смерти Румянцева, то встал как вкопанный, и лицо его проснулось.
– Да ты что! – воскликнул он. – Когда? Как это случилось?
– Погиб, наверно. Скоро я буду говорить с его второй женой, спрошу.
– А разве он вторично женился?
– Ну, может, и не женился, но была у него женщина, – сказал я многозначительно, предчувствуя, что разговор еще впереди.
– Это не первая смерть на нашем курсе, – задумчиво проговорил дядя Юра. – Но Витька был такой… Жизнелюбия – через край! Как-то дико. Наверно, смерть – всегда дико. Я его видел последний раз лет пять назад. Бежал куда-то, как всегда. Он так и не расстался с бродяжничеством?
– Он работал в геологической партии. А какой он был, расскажите.
– Как сказать-то? Способный, учился с легкостью. Заводной. Друзей очень любил, пошел бы за них в огонь и в воду. А еще – легко с ним было. – Дядя Юра махнул рукой и добавил: – Не то я говорю, слова не те, казенные. Не могу.
– А случай какой-нибудь запомнился?
– Много случаев было. А что тебя интересует? Мы ведь в институте дружили, а потом разошлись как в море корабли. Судьба по-разному сложилась. Мы вот с Прохоровым и твоей мамой сели в конторы штаны протирать, а он – в поле. И почти не встречались эти годы. А вот был такой случай, обожди, – попросил он. Стрельнул у проходящего мужика сигарету, прикурил и продолжил: – Как-то вечером мы с Виктором и твоим отцом… – Он замялся и спросил: – Ты ведь, я надеюсь, не перестал его отцом звать?
– Конечно нет.
– Он тебя вынянчил, – назидательно сказал дядя Юра и вздохнул. – Так вот, вечером мы выпили, не важно, по какому случаю. Развеселились. И решили утром поехать в Самарканд. Виктор заявился ко мне часов в шесть утра. Насильственно поднял. Я очень сопротивлялся, потому что, честно говоря, для меня и девять часов утра – рань. И ехать я никуда не хотел, категорически. Мало ли что болтали вчера. И денег не было. У Виктора в кармане рублей двадцать, у меня рублей пять. А он: «Уговорим проводницу, а на житье и обратную дорогу заработаем». Черт возьми! Проводницу мы в конце концов уговорили, а вот твоего отца – нет. Он с нами не ездил. А я сейчас вспоминаю… Удивительно хорошо, что у стариков бывает юность, сумасбродство, всякие завихрения, потому что ничего более безрассудного я уже потом не совершил. А приключений было масса. И с археологами познакомились, и в узбечку я смертельно влюбился, и на хлопке работали. – Дядя Юра хмыкнул и похлопал меня по плечу. – С годами начинаешь кое-что приукрашивать, так это простительно и даже необходимо. На самом деле все было красочнее и интереснее, потому что мы были молоды.
– Но почему же отец не поехал?
– Не поехал, и всё. Я бы тоже сейчас не поехал.
– Но тогда вы же поехали?
– Твой отец всегда был здравомыслящим. И у него была воля. А я безвольный. Виктор меня насильно посадил в поезд.
– Вы только не старайтесь выгораживать отца, он совсем не упал в моих глазах, потому что не поехал в Самарканд, – успокоил я его.
– Да-а… – сказал дядя Юра, думая о чем-то своем.
– А все-таки почему же вы раздружились с Румянцевым? – настаивал я.
– А мы не раздружились, я ж говорю: жизнь развела. – По его интонации я понял, что скоро конец разговору, иссякло в дяде Юре желание говорить и вспоминать. – Отяжелел я для дружбы с Виктором, – добавил он резковато. – Взрослым я стал и солидным.
Неожиданно мы вышли к речке, и в лицо ударил ветер, гулявший на свободе. Наверное, летом эта речка пересыхала, потому что и сейчас не больно-то разлилась. Она лежала в высоких коричневых берегах, напоенных водой растаявшего снега, поросших клочками прошлогодней травы. На воде покачивались уточки и селезни, кружились и ныряли, как поплавки. Солнце уже зашло, но вода и небо были розовы.
– Но почему же Румянцев с мамой разошлись?
– Вот это уж ты у нее спроси.
Он ничего больше не скажет. Узнал я очень много и очень мало. Напоследок я сообщил ему, что ничего мне родители не рассказывали и как все было на самом деле. И успокоил его: ничего нового, кроме случая с Самаркандом, он мне не сообщил. Еще попросил, чтобы разговор наш остался совершенно конфиденциальным, потому что я не намерен выкладывать своему отцу об открытии семейной тайны и отрекаться от него даже в такой малой степени. Нечего стариков волновать, пусть живут спокойно.
Дядя Юра выслушал меня не перебивая. На лице у него снова застыло выражение человека, не спавшего несколько суток. А еще мне показалось, что у него было большое желание выругаться, но он только сказал: «Поросенок!» Крепко сказал, с ударением, повернулся и пошел.
Я смотрел ему вслед, и шагов через десять дядя Юра обернулся, постоял и вдруг снова пошел ко мне.
– А может, ты и молодец… Какой-то румянцевский поступок. И я подозреваю, что от меня ты узнал не только про Самарканд.
Я приободрился и похвалил его в ответ:
– Вы тоже молодец!
Я бы не сумел сформулировать, почему дядя Юра молодец, но душой не кривил, просто я любил его в тот момент.
Дядя Юра засмеялся, кивнул и ушел. Большой, грузный, с добрым лицом и длинными глазами.
Я спустился к речке, промочив ноги и измазавшись в грязи.
Вот и сделано дело. И покончено с ним. Нужно думать о будущем.
Первого апреля я не пошел в школу. Даже не знаю, как это случилось. День был пасмурный и тусклый. Я бродил по старым улицам, сидел у чьих-то деревянных домов, где на ставнях накладная резьба. Потом в центр пошел, на набережную; река здесь широкая, серая, матовая; облака как хорошо натянутое суровое полотно. И вдруг на небе щель прорезалась, а оттуда веер солнечных лучей.
Стоял и смотрел. В голове пустота. Устал размышлять о Румянцеве. Он как песенка, которая очень нравится, не перестаешь ее петь, а потом так надоест, что даже обрыднет.
Вечером Марьяна объявилась, я сказал ей, что болен, надеялся, она ненадолго. Смотрю, сидит и сидит. Удивлена и обижена моей холодностью. Для того чтобы вызвать во мне ревность, сообщила, что познакомилась в доме отдыха с мальчиком. А я почему-то раздражился и сказал: «На здоровье!» Тут она совсем оскорбилась и ушла.
Скатертью дорожка!
Днем я ничего не заметил, а ночью из окна темной кухни вижу: черемуха под фонарем словно обрызгана светящимися зелеными точками, огоньками. Почки лопнули. И я почувствовал радость.
Мое одиночество и тоска явно шли на убыль. Я стал испытывать тягу к родителям. Мне хотелось сделать им что-нибудь приятное, поговорить с ними, утешить, ведь все это время им было несладко со мной.
Я спрашивал отца, как решить уравнение, которое уже решил. Отец думал, объяснял и распространялся о том, что такие уравнения им давали на втором курсе института, что нынешняя школьная программа усложнена, а ребята хуже подготовлены к институту, специалистов как пирожки пекут, но тянут они в лучшем случае на лаборантов. Любимые разговоры. Они с мамой уже много лет с удовольствием читают мои учебники, чтобы хаять их, сравнивать с прежними, обсуждать, как то или иное понятие объяснить проще, по-человечески. А когда несколько лет назад они объяснили мне урок «по-человечески», я чуть не схлопотал двойку. Отец ходил в школу, но у него хватило чувства юмора не лезть в бутылку, не пытаться учительницу заткнуть за пояс – что он, конечно, смог бы без труда. Просто отец сделал вывод, что в школе я должен отвечать не «по-человечески», а как положено, как в учебнике.
У отца чувство юмора, хоть и своеобразное, развито сильнее, чем у мамы. Он способен абстрагироваться. А у мамы нет времени на юмор: в институте – работа, дома – хозяйство. Она держит в голове много мелочей: у отца рубашечная пуговица оторвалась, у меня шнурки от ботинок обтрепались, надо проверить, не забродило ли малиновое варенье, отнести будильник в починку (про запас, вдруг второй выйдет из строя), пополнить количество подсолнечного масла (дома должно быть не меньше двух бутылок) и т. д., и т. п., и так без конца. На каждый день она составляет списочек дел на блокнотном листке. Если пункт не выполнен, он переносится на завтра. До юмора ей? Зато семейное равновесие.
