Юрий Сотник - Невероятные истории. Авторский сборник
Наконец Антон подошел однажды к ней, и они помирились. Дудкин скоро забыл, что он остроумный, и его временное поглупение прошло.
Маска
Мы были в красном уголке. Сеня Ласточкин и Антошка Дудкин играли в пинг-понг, Аглая листала старые журналы, а я просто так околачивался, без всякого дела. Вдруг Аглая спросила:
— Сень! Что такое маска?
— А ты чего, не знаешь?
— Я знаю маски, которые на маскараде, а тут написано: «Маска с лица Пушкина».
Сеня поймал шарик, подошел к Аглае и взглянул на страницу растрепанного журнала. Мы с Дудкиным тоже подошли и посмотрели.
— Маска как маска. С лица покойника.
— Сень… А для чего их делают?
— Ну, для памяти, «для чего»! Для музеев всяких.
— А трудно их делать?
— Ерунда: налил гипса на лицо, снял форму, а по форме отлил маску.
— А с живого человека можно? — спросил Дудкин.
Сеня только плечами пожал:
— Ничего сложного: вставил трубочки в нос, чтобы дышать, и отливай!
Все мы очень уважали Сеню, и не только потому, что он был старше нас: он все решительно знал. Если мы говорили о том, что хорошо бы научиться управлять автомобилем, Сеня даже зевал от скуки.
— Тоже мне премудрость! Включил зажигание, выжал сцепление, потом — носком на стартер, а пяткой — на газ.
Заходила речь о рыбной ловле, и Сеня нам целую лекцию прочитывал: щуку можно ловить на донную удочку, на дорожку, на кружки, а жерех днем ловится внахлест и впроводку, а ночью со дна…
Управление машиной да рыбная ловля — дела все-таки обычные. Но отливка масок с живых людей… Мы до сих пор даже не подозревали, что такое занятие вообще существует. Узнав, что Ласточкин и в этом деле «собаку съел», мы только молча переглянулись между собой: вот, мол, человек!
— Пошли! — сказал Сеня и направился обратно к столу для пинг-понга.
Дудкин пошел было за ним, как вдруг Аглая вскрикнула:
— Ой! Антон! Для выставки маску сделаем!
Антошка сразу забыл про игру.
— В-во! — сказал он и оглядел всех нас, подняв большой палец.
Каждый год к первому сентября в нашей школе советом дружины устраивался смотр юных умельцев. Ребята приносили на выставку самодельные приборы, модели, рисунки, вышивки. Специальное жюри оценивало эти работы, и лучшие из них оставались навеки в школьном музее. Аглая с Дудкиным все лето мечтали сделать что-нибудь такое удивительное, чтобы их творение обязательно попало в музей. Это было не так-то просто: на выставку ежегодно представлялось больше сотни вещей, а в музей попадали две-три.
— В-во! — повторил Дудкин. — А гипс в «Стройматериалах» продается. Я сам видел. Сень! Покажешь нам, как отлить?
— Ага, Сень… — подхватила Аглая. — Ты только руководи. Мы все сами будем делать, ты только руководи.
Сеня у нас никогда не отказывался руководить. В свое время он был старостой нашего драмкружка (это когда ко мне в квартиру притащили живого козла), руководил оборудованием красного уголка (тогда еще Дудкин перебил зубилом внутреннюю электропроводку). Теперь он тоже согласился:
— Ладно уж. Только быстрее давайте: мне в кино идти на пять тридцать.
Стали думать, с кого отлить маску. Ласточкин сказал, что хорошо бы найти какого-нибудь знаменитого человека: тогда уж маску наверняка примут в музей. Дудкин вспомнил было, что в нашем доме живет профессор Грабов, лауреат Ленинской премии, но тут же сам добавил, что профессор едва ли позволит лить себе на лицо гипс. И вдруг меня осенило.
— Гога Люкин! — сказал я.
Аглая с Дудкиным сразу повеселели.
Гога Люкин жил в нашем доме. Он учился во втором классе, но его знала вся школа. Дело в том, что он был замечательный музыкант. Во всех концертах школьной самодеятельности он играл нам произведения Шуберта, Моцарта и других великих композиторов. Он был курчавый, большеглазый и очень щупленький, с большой головой на тонкой шее. Когда мы слушали его, нас всегда удивляло, как это он, такой крохотуля, может выбивать из рояля такие звуки. Но еще больше нас удивляло, что он в свои восемь лет сам сочиняет вальсы и польки и они получаются у него совсем как настоящие. Я сам слышал, как педагоги называли его «удивительно одаренным ребенком», и все мы были уверены, что Гога станет композитором.
— У него башка варит, — сказал Дудкин, кивнув на меня.
— «Варит»! — вскричала Аглая. — Да нам с тобой такого в жизни не придумать! Когда Гошка станет знаменитым, маску не то что в школьном — в настоящем музее с руками оторвут.
Мы надели плащи (на улице шел дождь) и побежали искать композитора.
На ловца, как говорится, и зверь бежит: мы встретили Гошку во дворе. Он был в зеленом дождевике из пластика, доходившем ему до пят, в таком же капюшоне, спускавшемся почти до носа.
Мы окружили Гошу. Аглая, Дудкин и я, перебивая друг друга, объяснили, зачем он нам нужен. Нам не терпелось, мы хотели заняться отливкой маски немедленно. Композитор выслушал нас и остался совершенно равнодушным.
— Я сейчас не могу, — сказал он из-под капюшона.
Мы заговорили о том, что он своего счастья не понимает, что это большая честь для него, если его маска будет висеть в школьном музее. Но и это не произвело на него никакого впечатления. Похоже было, что ему наплевать на то, что он композитор и что его ожидает слава.
— Мне некогда, — сказал он. — Я в галантерею иду.
— А чего тебе делать в галантерее? — спросил Дудкин.
— У мамы завтра день рождения, и мне надо ей подарок купить.
— А чего ты ей хочешь подарить?
— Пудреницу. За рубль пятнадцать. — Композитор разжал ладонь и показал несколько двугривенных и пятиалтынных.
— Тю-ю! «Пудреницу»! — передразнила Аглая и обратилась к Ласточкину: — Сень, а две маски можно сделать?
— Да хоть десять. Была бы форма.
И тут мы все накинулись на композитора. Мы хором кричали о том, что глупо покупать грошовую пудреницу, когда можно сделать маме ценнейший подарок: ведь гипсовую маску можно повесить на стенку, она провисит там десятки лет, и мама будет любоваться ею, когда ее сын станет совсем большим.
Это на Гошу подействовало. Он сдвинул капюшон и, подняв голову, посмотрел на нас. У него были черные, густые, как у взрослого, брови, и они все время шевелились, пока он раздумывал.
— А это долго? — спросил он наконец.
— Полчаса хватит, — ответил Сеня.
Композитор опять подвигал бровями.
— А со мной ничего не будет?
— Ну, чего с тобой может быть?! — воскликнул Антошка. — Полежишь чуток неподвижно — и готово!
Аглая добавила, что мы даже денег на гипс с Гоши не возьмем и он может купить на них, что ему вздумается.
Композитор наконец согласился. Магазин «Стройматериалы» помещался в нашем доме. Минут через десять мы вошли в квартиру Антона. Папа и мама его были на работе.
— Ну, Сень, руководи, — сказал Дудкин. — С чего начнем?
Ласточкин прижал широкий подбородок к груди, потеребил толстую нижнюю губу.
— Халат давай. Или фартук. Мне! — приказал он низким голосом.
Мы поняли, что на этот раз он собирается не только руководить. Мы не возражали. Уж очень это было необычное дело — отливать маску.
Антошка принес старый материнский халат, в котором он занимался фотографией. Ласточкин облачился в него и подпоясался матерчатым пояском. Халат был не белый, а пестрый, весь в каких-то пятнах, но Сеня все равно походил в нем на профессора, который готовится к операции.
— Теперь чего? — спросил Антон.
Ласточкин велел нам устлать старыми газетами диван с высокой спинкой и пол возле него.
Мы быстро исполнили приказание и молча уставились на Сеню. Он кивнул на композитора.
— Кладите его!
— Давай, Гоша, ложись, — сказал Дудкин. — Пластом ложись, на спину.
Все это время композитор стоял поодаль, сдвинув ноги носками внутрь, склонив курчавую голову набок и ковыряя в носу. Вид у него был такой, словно все наши хлопоты его не касаются. Пошуршав газетами, он улегся на диван и принялся что-то разглядывать на потолке.
— Сень! — сказала Аглая. — А разве гипс у него на лице удержится? Он же весь стечет!
Наш руководитель почему-то задумался. Он присел и посмотрел на Гошу сбоку, потом подошел к его ногам и стал смотреть композитору в лицо. Смотрел он долго, почесывая у себя за правым ухом. Наконец он обернулся к Дудкину:
— Кусок картона есть? Вот такой.
Антон достал из-за шкафа пыльную крышку от какой-то настольной игры. Сеня вырезал в ней ножницами овальную дыру и надел эту рамку композитору на голову так, чтобы из отверстия высовывалось только лицо. Затем Антон принес отцовские папиросы «Беломор». Ласточкин отрезал от них два мундштука и сунул их Гоше в ноздри.
Теперь композитор стал проявлять некоторый интерес к тому, что мы с ним делаем. С лицом, обрамленным грязным картоном, с белыми трубочками, торчащими из носа, он уже не смотрел на потолок, а, скосив глаза, следил за нами. Удивительные брови его то сходились на переносице, то ползли вверх, то как-то дико перекашивались.
