Валентина Осеева - Динка прощается с детством
– Это ясно, – спокойно сказал Леня. – Динку вы уже знаете, а за меня она ручается. Ты ручаешься за меня? – с улыбкой обернулся он к Динке.
Но она в смятенье стояла посреди комнаты, сжимая на груди руки.
– Почему же, почему же Яков не убежал, не спрятался здесь? – с волнением повторяла она, глядя на потолок.
– А оттуда нет хода, – ответил ей Жук.
– И папа не знал, что его будут убивать. Он думал, что все люди очень хорошие, – сбивчиво объяснил Иоська. – И потом, он не любил ходить сюда. Мы только один раз были с ним тут. Была большая гроза, я боялся, и папа принес меня сюда. И мы спали на дедушкиной кровати… А потом, когда папу уже убили, но он был еще живой, так он мне сказал, что здесь… – Иоська встретил угрожающий взгляд Жука и, потупившись, замолчал.
Жук потрепал его по голове.
– Эх ты, Барчук! Не знал я его отца, но только верно говорят, что яблоко от яблони недалеко падает! Вы не смотрите, что он маленький, у него свой прынцып! Он на нем и держится, как на якоре! Что, неверно я говорю? – спросил Жук, поднимая Иоську за подбородок и заглядывая ему в глаза.
Иоська упрямо мотнул головой, но улыбнулся. Ухо и Пузырь, подмигивая друг другу, засмеялись.
– Ты не смотри, Горчица, что он маленький, он со своим карахтером! – весело подтвердил Ухо.
– Вот дело какое у нас с ним вышло, – с удовольствием и даже с гордостью сказал Жук, машинально поглаживая Иоськины кудри. – Принес я ему одного раза паровоз. Ну, игрушку! Короче говоря, скрал на базаре. А игрушек мы ему не покупаем, этого у нас в заводе нет. Какие тут игрушки! Не тая жизня! А тут, думаю, порадую Шмендрика, и принес! Он туда-сюда с энтим паровозом, и так его, и сяк, гудел, гудел, а тогда и спрашивает: «А где ты, Цыган, купил его?» А у самого морда аж блестит от радости! Ну а где мне купить? Я и говорю: так и так, я его на базаре скрал! Мать родная! Что тут получилось! – Жук хлопнул себя по щеке и расхохотался.
Пузырь и Ухо, жадно слушавшие его рассказ, глядели на Иоську жалостливо и весело.
– Тут он и показал нам свой прынцып! Ой, что делал!.. Схватил той паровоз – и к Цыгану: «Отнеси, отнеси! Не хочу чужого! Не хочу краденого!» А сам весь белый и ревет как белуга, – подхватывая его рассказ, оживился Ухо.
– Ну, ясно, озлился я, схватил ремень… – хмурясь, сказал Жук.
– А я отнял… За что бить, если ему отец так велел? – жалобно сказал Пузырь, бросив на Жука укоризненный взгляд.
– Мне отец так велел, – твердо повторил за ним Иоська. Динка бросилась к нему, обняла острые, худенькие плечи.
– Твой отец был замечательный человек, слушайся его всегда, Иоська!
– Ну, размякла… – презрительно сказал Жук и, усевшись на кровать, засунул руки в карманы и, вытянув длинные ноги в рваных парусиновых туфлях, толкнул носком табуретку. – Садись, гость! Я еще кое-что расскажу! Хоть плачьте, хоть смейтесь, а скрывать я от вас ничего не буду! Доверье у меня к вам есть. Ошибусь – ну, тогда уж не жалуйтесь! Садись, что ли, Горчица, хватит мазать любимчика, он и так балованный, не гляди, что сирота. Ну как, дружки, говорить, что ли, все начистоту? – обратился он к Пузырю и Уху.
– Говори, чего уж тут. Они, вишь, не побоялись до нас идти – значит, и нам их бояться нечего! – сказал Пузырь.
– А я за Горчицу головой отвечаю! Она меня еще вон когда спасла… Ото всех людей защищала. Она… – захлебываясь, начал Ухо, но Жук сердито прикрикнул:
– Ну хватит! Опять про сало вспоминать будешь? Наслушались мы уже за это сало сто раз! Дай и другому свое слово сказать!
Глава 43
Страшная жизнь
Все замолчали. Динка и Леня приготовились слушать, мальчишки присели около Цыгана на корточки, Иоська, склонив на руку голову и улыбаясь мягкой отцовской улыбкой, тоже приготовился слушать. По взглядам, которые бросали на него старшие и даже Цыган, Иоська понял, что рассказ будет касаться его; он и смущался, и гордился этим перед Динкой, которую помнил еще при жизни отца и по-детски благодарно любил за клятву, данную его матери. Леню Иоська считал чужим и не обращал на него никакого внимания.
Когда все уселись, Жук обвел взглядом внимательные лица и засмеялся.
– Не привык я митинговать перед людьми, ну уж раз обещал, так расскажу все, как есть! Вот, к примеру, лежит на столе сахар и хлеб, вот и колбасы кусок. Барчук не доел. А на что это куплено? Думаете, мы воры… Нет, все это куплено на честные деньги!
– А кто же из вас работает? – прямо и смело спросил Леня.
Жук спокойно выдержал его открытый взгляд.
– Вопрос правильный. Не крадем, – значит, зарабатываем. Но и зарабатываем мы мало, а живем все равно честно. Работник у нас один – Пузырь. Он грузит баржи, возит барынькам с Подола дрова на гору, на вокзалах таскает пассажирам чемоданы, надрывает кишки, можно сказать, и всякую копейку отдает на товарищеский харч. А теперь и Пузырь не работает, потому как Иоське не с кем гулять, а одного мы не пускаем: Матюшкиных боимся. Ну, значит, сколько Пузырь привез денег, то все мы проели. Ну, да это дело неважнецкое, потому как мы скоро Иоську в город отправим, похудел он тут. А в городе мать Конрада, хорошая старуха, она Иоську любит, она и покормит, и приглядит за ним, а Пузырь снова пойдет спину ломать. На зиму и мы с Ухом куда-нибудь пристроимся на работу, а пока грибы, ягоды продаем, корзинки плетем. Мы бы и сейчас с Пузырем да с Иоськой поехали, да у нас еще тут одно дельце есть. Ну, да не об этом речь. Я хочу рассказать, как мы честными стали, по какому такому случаю и по какому прынцыпу…
Жук бросил взгляд на вспыхнувшего Иоську и улыбнулся.
– Вон скраснел, чувствует, что про него будет речь. Да… Было это дело прошлой зимой. Подобрал я этого Шмендрика на базаре. Раньше там бабка его торговала; товар у ней был мелкий, ничтожный, весь на одном мешке помещался. Так, всякая дрянь: гвозди, нитки, подсвечники старые… Бывало, торгует, и Иоська тут же сидит; посинеет весь, пальцы во рту греет. Видел я его не раз. Ну вот, после Рождества померла эта бабка. Вышел Иоська с ее товаром один. Ну а ребята, известно как, растащили у него все. Бегал он, бегал по базару, замерз как цуцик, дрожит, плачет. Ну, взял я его. Думаю, пусть отогреется, у нас тоже к таким жалость бывает…
Жук вытащил мятую папироску, прикурил от лампы, жадно затянулся и, потушив ее об свою подошву, продолжал:
– Ну, взял, привел к одному старику старьевщику. Старик этот знакомый нам был, и квартировал он в подвале; так, комнатенка немудрящая, склизлые ступеньки вниз… Привел я к нему Иоську, дал денег: подержи, мол, пока. А на другой день захожу – разболелся мой пацан, весь от жара полыхает, кричит, отца зовет. Ну, известно, старьевщик сам как собака в конуре живет, а тут я еще ему мальчонку подкинул. То да се, начинает он ворчать. Ну, уговорил я его, собрал у ребят кой-какие деньги, а сам в воровство ударился. Один раз мы с Пузырем да с Ухом удачно поработали, все больше по карманам, конечно. Дал я опять старику денег, купил Иоське молока, стал его поить, а он и узнал меня, уцепился мне за шею: «Не бросай меня, Цыган, не бросай…» – а голос тонкий, вроде как у котенка, и все косточки насквозь светятся. А старик свое ворчит: «Занеси его куда-нибудь, не нужен он мне тут. Помрет, куда я с мертвым телом денусь?» Ну что ты будешь делать? И сам я голодный хожу. Позвал я тут вот их, Пузыря да Ухо. Отобрал из колоды две карты – одну червонную, одну пиковую – и говорю: «Кому, – говорю, – карта пик попадет, тому и нести пацана на улицу да положить его коло больницы – может, подберут». Вижу, отвернулись мои дружки. «Неси, – говорят, – его сам… Ты взял, ты и неси».
«Нет, – говорю, – я не понесу: мне спасать, а потом бросать не приходится…»
«Ну и мне не приходится, – говорит Ухо. – Я сам был такой, а чужая девчонка и та себя не пожалела, прикрыла меня от моих мучителей, а я теперь пацана своими руками на мороз вытащу?! Ни в жизнь я этого не сделаю!»
«Ну, – говорю, – неси ты, Пузырь!» – «Нет, – говорит Пузырь. – Повели ты мне с голыми руками противу ста человек пойти, и я пойду, а против совести своей я не пойду, хоть и маленькая она у меня, воровская…»
Ну, замолчал я… А тут Иоська с постели голос подал, попить просит. Три дня ничего в рот не брал, а тут просит… А старик наш только что взошел: промерз, видно, и жратвы у него тоже нет. Налил он себе в жестяную кружку кипятку, вынул кусочек сахару, сидит, руки греет об кружку, чай пьет…
Подошел я к нему, взял у него эту кружку и кусок сахару, отнес Иоське… Ничего не сказал старик, только заплакал. Сидит плачет, сгорбился весь. Известно, какие у него добытки! Лазит, лазит целый день по помойкам, кости да тряпки собирает – что за это дают? А тут раздобыл где-то кусок сахару, и тот отняли…
Старик плачет, а Иоська смотрит на нас и одно просит: «Не бросайте меня, не бросайте…» А назавтра как раз воскресенье было, большой базар. Ухо и говорит: «Давайте, братцы, пощупаем мужичков взавтра. Может, повезет нам, добудем что по карманам или на возах, тогда еще подержим мальца. А потом и его красть обучим или же около церкви заставим милостыню просить: он нежненький из себя, как ангелочек, ему всякая барынька подаст…» Ну, так и порешили… Успокоили старика, пообещали, что завтра мы ему за все его доброе заплатим. Переночевали все вместе, а наутро встали и пошли…
