Сергей Баруздин - Повести и рассказы
В ясные ночи море спокойно, и все равно его не чувствуешь. Видишь дорожку от месяца. Видишь еле заметные дорожки от звезд. Видишь дорожки от проходящих где-то, светящихся огнями кораблей. И еще от редких лучей прожекторов. Но все они — и светила, и огни, и прожекторы — выхватывают лишь куски темного моря, и ты не видишь его, не слышишь, а слышишь только шум пересыпаемой гальки. Скорее, это она живет, движется, действует, а не море. И все же, наверно, это море ее пересыпает. Значит, оно живет, море!
Отец просыпался рано. Раньше него просыпался только Тошка, но он вел себя тихо, молчал и терпел, ожидая, когда проснутся все и выпустят его…
Сегодня Таня проснулась раньше других. Может, и не проснулась, а просто встала — ей не спалось. Встала, вывела Тошку.
Искупалась. С трудом загнала Тошку в море, окунула. Он почему-то боялся воды.
Вернулась.
— Ты что, Татьян?
Она уже перечитывала задачку по физике. Вчера решила, но засомневалась — правильно ли?
— Ничего…
— С добрым утром! Ты что?
— С добрым утром, пап! Я просто задачку решила посмотреть…
— Окунемся?
Она не сказала, что уже купалась.
— Конечно, окунемся…
Так у них теперь всегда начинался день.
Они вышли все вместе, и с отцом Тошка сам полез в море. Фыркал, захлебывался, поправляя в воде лапами уши, — купался.
Вода была по-утреннему теплая, а воздух после ночи прохладный. В эту пору море теплее воздуха, теплее земли, теплее гор. Пока нет солнца.
Тошка, выбравшись из моря, катался по гальке. Тер уши о камни, как будто в них попала вода.
— Смотри, — сказал отец.
По морю, почти у горизонта, шел корабль.
— Эсминец, — сказал отец. — Знаешь, Татьян, вот гляжу и до сих пор завидую…
— Почему, пап?
— Моряком всю жизнь мечтал быть, а вот стал врачом.
Таня этого не знала. Может, отец никогда не говорил, или просто она не слышала, или слышала — не помнит…
— Ты жалеешь? — спросила Таня.
— Жалею? Нет, что ты, Татьян, конечно, не жалею! Просто детство вспомнил… Море увидел, эсминец этот, вот и вспомнил.
У моря своя жизнь и свои заботы. Если быть не морем, а человеком, это, наверно, можно понять.
Море работает днем и работает ночью. Море работает утром и работает вечером. Море работает всегда — всю жизнь. И даже когда оно совсем затихает, не бьет в берег, а лишь тихо плещется, оно работает.
Впрочем, затихает оно не всюду. У одного берега — штиль, у другого — шторм. У одного оно в свете солнца, у другого в нахмуренных тучах. Здесь — мерно передвигающее гальку, там — бьющее в скалы. Оно точит берега, подмывает горы, просеивает песок, изменяет карты и жизнь людей.
У моря, у синего моря
Со мною, ты рядом со мною…
И солнце светит, и для нас с тобой
Целый день поет прибой.
Прозрачное небо над нами,
И чайки кричат над волнами.
Кричат, что рядом будем мы всегда,
Словно небо и вода, —
гремит над всеми пляжами радио.
Говорят, что это японская песня о счастливой любви. Какая тут счастливая любовь? Неужели она такая беспокойная и малоприятная, как песня на этом пляже? А ведь она гремит всюду. И над улицами, и над санаториями, и над домами отдыха, и над одинокими «дикими» отдыхающими! Песня становится порой не песней. Как она, эта песня, попала и прижилась здесь — непонятно. Люди принесли ее сюда, завели, усилили мощными приемниками, разнесли по всему берегу.
Звучит песня? Звучит! Тихая, чуть грустная песня звучит сверхгромко, бодро, вовсе не грустно и беспокоит всех вокруг. Люди отдыхают — она гремит. Люди спят — она неистовствует. Люди думают — она и думать мешает. Зачем ее занесли сюда люди? Зачем?
Море как люди. И люди как море. В чем-то море сильнее людей, а в чем-то люди сильнее моря. Море ведет себя по-разному, как разные люди. Море приносит радость, и море приносит беды. Люди создают новые моря, а иногда они же, люди, губят старые, и все же люди становятся лучше рядом с морем. И море платит им добром и красотой, потому что оно — море! Оно вечно! Оно всю жизнь работает!
Отец возвращался в пять. Иногда раньше, но в пять — обязательно. Сегодня он не пришел и в шесть…
Таня оставила Тошку и побежала в санаторий.
Кабинет отца был заперт, сестра, знакомая Тане, Ольга Михайловна, сказала:
— А разве он не дома? Ушел давно. Может, он у главврача…
У главного врача сказали:
— Был. Ушел. Возможно, он у директора. Он собирался.
У директора:
— Заходил. С час назад заходил. Быстро ушел.
Сестра-хозяйка встретила Таню у бельевой:
— Я его на улице видела, минут двадцать назад. С рынка шел, с цветами…
Она вернулась, взяла Тошку и помчалась в гору. Тошка, чувствуя, что они встретят отца здесь, рвал поводок.
Они нашли отца там.
— Почему ты мне не сказал, пап?
Отец, кажется, смутился:
— Просто сегодня пять месяцев ровно. Вот я и пришел…
— А мне, почему же ты мне не сказал?..
— Зачем, Татьян? Ты… Зачем тебе это?..
Они спускались втроем. Тошка уже не тянул поводок, а лишь посматривал изредка на хозяина, и сопел носом, обнюхивая тропинку, и тяжело дышал.
Облака повисли над горами, начинало смеркаться, и только над морем было солнечно и ясно. Вода серебрилась.
— А они часто гибнут? — вдруг спросила Таня.
— Кто?
— Геодезисты. Это очень опасно, да?
— Да, Татьян, — сказал отец, — часто. Мама как-то говорила, что у них за год больше двадцати человек погибло. Но…
— Что «но», пап?
— Нужно это, Татьян, понимаешь, нужно! Работа эта очень нужна! Понимаешь, очень!
Ночью Таня опять почти не спала. Думала. Это, наверно, плохо, что не спала. Это, наверно, нужно — думать…
А иногда и по ночам слышно море — оно плещется. Легко и таинственно плещется. Не шумит галькой, не грохает волнами, не бьется о берег, а плещется, будто ласкает этот берег. И понятно почему: ведь море — оно такое разное.
Море для каждого свое, и каждый видит его по-своему. Одно море вызывает у разных людей разное: радость, беспокойство, фантазию, грусть, воспоминания, отчаяние, мечту…
А в эту ночь оно еще и ленивое. Ленивое не по собственной лени, а потому, что таким его чувствуешь, потому, что тебя самого одолевает ленивое спокойствие и беспокойные мысли.
Каждый человек видит в море свое море. И это хорошо.
— Татьян!
— Что, пап?
— А тебе не кажется, что ты скучаешь?
Таня скучает? Нет, кажется, она совсем не скучает. Они приехали сюда — это хорошо…
Ее поразило то, что случилось с мамой. Нет, она, конечно, не понимала этого — ни тогда в мае, когда пришла телеграмма и отец в тот же вечер вылетел на Кавказ, ни потом, когда он вернулся, ни еще потом — в июне, июле, августе…
Но тринадцать лет — тринадцать лет. В тринадцать ты уже не маленькая. В тринадцать ты еще и не большая. В тринадцать ты не поймешь, что будет в двадцать три, и в тридцать три, и в сорок три, и в пятьдесят три… И дальше — не поймешь, потому что до этого надо дожить.
— Что ты! — сказала Таня. — Почему я скучаю? И Тошка у нас, и школа…
Тошка действительно был. И школа была — новая школа, к которой не так скоро привыкнешь.
— Нет, я просто так, Татьян! Да и не мне, собственно, принадлежит инициатива. В общем, мальчик здесь есть один, сын нашего рентгенолога. Они тоже недавно сюда приехали, из Еревана, кажется. Говорят, скучает тоже. Ровесник твой почти — в восьмом классе. Мать его говорит: «Вот им познакомиться!» Ну, я и предложил тебе…
В теплые солнечные дни пляж был переполнен. Люди, уже почувствовавшие наступление осени, старались побольше влить в себя солнечного света, надышаться соленым воздухом так, чтобы хватило на всю зиму, и, конечно, побольше побыть с морем.
Море и в эти дни было разное.
Небо меняло цвета моря и облака, плывшие над ним. Горы меняли цвет моря и ветры. Но и не будь их — неба, солнца, облаков, гор, ветров, — море все равно не было бы одинаковым. На то оно и море.
На пляже работала женщина-художница. Не молодая, в шортах, с жилистыми, в синих прожилках, волосатыми ногами, и шляпе сомбреро на голове. Она выходила на пляж вчера, и толпа любопытных окружала ее. Она рисовала море какой-то чернильной краской, неприятно чернильной, хотя море было спокойное и синее и над ним светило солнце. Она вышла на пляж сегодня утром, и опять толпа купальщиков сгрудилась вокруг. Она рисовала море грязными оранжево-зелеными мазками, а море вместе с погодой хмурилось, и белело барашками, и накатывалось на пологий берег пенистыми волнами. Она вышла на пляж и сейчас, после обеда, когда людей почти не было. Море почернело, закиселило, забурлило, а на новом холсте у художницы появились бледно-голубые и желтые тона.
