Александр Кононов - Верное сердце
— А ну его! Все равно, давай.
Должно быть, этот камень был им нужен.
В это время из-за старой вербы показалась девочка лет восьми или десяти, в большом, до колен, платке и в худых мужских штиблетах.
— Явилась! — закричал один из мальчишек. — Рыжая!
Девочка остановилась и заносчиво подняла голову:
— Что ж… рыжая! Я и не скрываю.
— Уйди, не мешай!
Ребята опять потолковали между собой, потом присели в кружок около камня, начали что-то мастерить.
Девочка сняла штиблеты и потихоньку шагнула босыми ногами от вербы поближе к камню. Мальчишка — тот, что был постарше — крикнул с угрозой:
— С-час же уйди!
Девочка не тронулась с места. Ребята, присев на корточки, разглядывали что-то. Потом начали разматывать длинную веревку. А чтобы Грише не было видно, сели к нему спинами, тесно — плечом к плечу.
Нужны они ему, подумаешь! Он повернулся, поглядел на дамбу. Дерябина не было. Все-таки ушел, окончательно!
В это время на камне метнулось короткое желтое пламя, грохнул взрыв, и сквозь облако дыма, вырвавшегося будто из-под земли, пролетела вперед — прямо на Гришу — рыжая девочка. Теперь и Гриша уже видел, что она рыжая: платок у нее с головы сбился, волосы растрепались.
Поравнявшись с остолбеневшим реалистом, девочка с разбегу остановилась, стала рядом с ним. Надеялась на его защиту, что ли?
Но бояться уже было нечего.
Дым рассеялся, и видно стало, как врассыпную, уже далеко от злополучного камня, бежали мальчишки. Все целые.
— Я вас давно выследила! — звонко крикнула вслед им девочка. — От меня не уйдете!
— Ры-ы-жая! — донеслось издалека.
— Я и не скрываю, — прошептала она.
Платок у нее совсем сбился на плечи, и волосы тонким золотом, сияя на солнце, окружали ее порозовевшее от бега лицо.
— Что они там делали? — спросил Гриша.
— Патроны взрывали. Вон тот, что побольше, — братан мой, Васька. Ух и отчаянный! Он со стрельбища патроны унес, четыре штуки. Пустые. Потом они все впятером набивали патроны серой… Я все знаю, от меня не уйдешь. Серу со спичек настригли. А сейчас вот взорвали. Меня чуть не убило! — воскликнула она и поглядела на Гришу.
Он увидел смелые глаза, какие-то особенные, янтарного цвета, с темными ободками вокруг зрачков.
А в руках у нее были уродливые штиблеты: не бросила их, оказывается, в минуту опасности.
Девочка поплясала озябшими ногами, потом разом нырнула ими в штиблеты.
— Простудишься, — сказал Гриша.
— Ну, вот еще!
Она уже не глядела больше на реалиста. Не отрываясь она следила взглядом за уходившими по берегу мальчишками.
— Ты кто? — спросил Гриша свысока.
— Нинка Таланова, — ответила девочка не поворачиваясь.
— Объяснила! — фыркнул он пренебрежительно.
Когда мальчишки скрылись из виду, девочка пробормотала: «Все одно, от меня не уйдете», — и побежала прочь.
И на Гришу не оглянулась.
Он не раз приходил потом к этому месту. Там снова были перемены. Серые лапки на вербах уже покрылись желтой пыльцой, и пчелы гудели над ними.
Плоты плыли по широкой разлившейся реке.
А рыжей девочки не было видно.
Да разве она нужна Грише? Станет еще он о ней думать!
Приходил он сюда один только потому, что Довгелло болел, с Дерябиным никак не сговоришься — тому гулять бы только по людным улицам, — а Никаноркин теперь был постоянно занят до позднего вечера; отец заваливал его работой, начиная со щепания лучин для самовара и кончая переписыванием каких-то торговых счетов. Да и над заданными уроками Коля Никаноркин сидел куда больше Гриши, а чтоб оправдаться, твердил одно: «У меня способности средние»… Это ему Голотский однажды сказал, он и поверил.
Оставался Лехович. Но и тому было не до прогулок.
23
Приходил Лехович теперь домой поздно. Директор приказал весь третий класс оставлять без обеда на два часа ежедневно — до тех пор, пока не будет выдан виновный и все его соучастники.
Виновным считался тот, кто нарисовал карикатуры, а что за «соучастники», про это Гриша не знал. А еще был виноват весь третий класс в том, что в его стенах, как выяснилось, уже три месяца бесперебойно действовал тотализатор.
Дело было серьезное. Кое-кто мог и вылететь из училища.
Лехович однажды сказал Грише, сверкая глазами:
— К директору вызывали!
— Тебя?
— Меня. И всех других. По очереди. Поодиночке. И завтра еще будут вызывать. Не знаю, как другие, а я держался, как скала!
— Молчал?
— Скажешь тоже! Буду я молчать! «Не знаю», «не видал», «не слыхал» — другого ничего от меня не услышат. Пытать будут — ничего не добьются.
Гриша поглядел на Леховича с уважением. Ему представился пухлый директор с железными щипцами в руках: такие щипцы были нарисованы в книге «Под знаменем башмака» — ими в старые времена пытали немецких крестьян, восставших против своих баронов.
Ну, пытать-то Леховича, пожалуй, и не будут. Да и директор в палачи явно не годился. Но все ж таки: Сергей стоял, как скала! В этом Гриша не сомневался.
— Я даже хотел сар-ка-сти-чески улыбнуться, — сказал Лехович.
— Что?
— Ну, значит — со злой насмешкой: кого, мол, надеетесь вы сломить?
«Как Овод», — отметил про себя Гриша и спросил:
— А что ж директор?
— Его-то под конец я и пожалел. Он стал задыхаться, посинел — говорят, это у него не от злости. От болезни. А вот Стрелецкий, тот…
— И Стрелецкий там был? У директора?
— А как же. Стоял рядом. Он не сводил с меня своих змеиных глаз.
Лехович мог говорить об этом часами. Глядя на него, можно было подумать, что тяжкое наказание, придуманное начальством для третьеклассников, неожиданно обернулось для них прямо-таки праздником. Во всяком случае, жизнь у них пошла куда интересней, чем раньше. Рассказов, разговоров одних сколько! На третий класс было теперь обращено внимание всего реального училища. Даже семиклассники — и те не могли скрыть своего интереса нарочито снисходительными улыбками.
Правда, у очень многих учеников третьего класса отметки пошли хуже: не все успевали готовить уроки как следует. После двухчасовой отсидки (а после отсидки сколько времени уходило на жаркие беседы о том, кто и как ответил директору, Голотскому, надзирателю…) реалисты провожали друг друга и подолгу стояли потом у ворот — всегда находилось что-нибудь не рассказанное до конца…
Да, отметки пошли хуже. А между тем эта мера наказания — оставить без обеда — считалась в то время достижением педагогики. Карцер был упразднен не так уж давно — в 1905 году.
От этого «достижения» педагогики ученики оставались голодными, часто наживали себе малокровие, учиться начинали хуже за недостатком времени, а поведение у самых тихих начинало почему-то становиться все громче…
— А знают у вас в классе, что это ты рисовал? — спросил вдруг Гриша.
— Ну… знает кое-кто. Многие, должно быть, знают. А раз многие, значит — все! — засмеялся Лехович.
— Не выдадут?
— Что ты! У нас, в третьем, знаешь какой народ!
И все ж таки Сергей задумался на минутку:
— Правда, двоих я знаю… ненадежных. Нет, сейчас еще одного вспомнил. Значит, трое. Да они не решатся выдать. Побоятся.
Вся эта история, живо, конечно, интересовавшая Гришу, как и всякого реалиста, в общем мало его касалась. И вдруг она неожиданно сыграла свою роль в его судьбе.
Стрелецкий про него забыл! Ну, может, и не совсем забыл, но он так теперь занялся третьим классом, что ему, видно, стало не до Григория Шумова. Почти все перемены надзиратель проводил с третьеклассниками: с ними же он сидел по два часа после уроков, то уговаривая их «сознаться», то угрожая…
Правда, при встрече с Гришей надзиратель по-прежнему глядел на него загадочно. И это не сулило в будущем ничего доброго.
Но пока все обходилось благополучно, если не считать четверки по поведению, которая была проставлена в Гришином дневнике, — и это в конце года! В аттестатах после четверки писалось в скобках буквами: «хорошо». Но Гриша уже знал, что значит это «хорошо», когда дело касалось поведения. С четверкой по поведению в аттестате не принимали ни в одно высшее учебное заведение. Вот тебе и «хорошо»!
Ну, до аттестата Шумову далеко, можно было об этом и не думать долго. Он и не думал. По всем предметам (кроме поведения, которое тоже почему-то считалось предметом) у него были теперь круглые пятерки.
К самому концу года выяснилось: первым учеником стал Персиц. Он и по поведению получил пятерку.
24
Весной дни полетели стремительно.
Утром Гриша просыпался с чувством радости: скоро он увидит своих! Мать и отца. И бабушку с Ефимкой.
О побеге он больше не думал.
