Нина Артюхова - Светлана
— Я приеду сюда как-нибудь в воскресенье, — сказала Светлана, — поработаю в саду. Нужно будет укрыть яблони и розовые кусты, а георгины выкопать — и в подвал… Я знаю, как нужно делать, мы прошлой осенью…
Что она, в мыслях читать умеет?
— Спасибо. Светлана, ты вообще… Я тебе… я даже не знаю, как сказать!
Запрыгали губы, прикусил их покрепче, опять достал папиросу, сам на себя рассердился, швырнул ее за окно.
Папироса попала как раз в клумбу и, скользнув с листа на листок, провалилась между стеблями — зелеными сверху, уже подсыхающими внизу.
И вдруг обожгло воспоминание.
Когда приезжал в сорок четвертом, много курил — утром и перед тем, как заснуть. А окурки — куда же их? Курить стал только на фронте, к пепельницам привычки не было. Окно открывалось как раз утром и вечером… Окурки летели за окно, в сад. В воскресенье, как всегда, проснулся рано. Мама подметала в саду, сгребала граблями сухие листья. Осторожно подошла к его окну — она думала, что он еще спит, — и стала руками выбирать из цветов окурки, нагибаясь за каждым.
Он распахнул окно, закричал: «Мама, какая же я свинья!» — и выпрыгнул к ней в сад…
Костя быстро вышел, почти выбежал из дома и, раздвигая руками стебли цветов, искал брошенную папиросу. Постоял, кроша ее между пальцами.
— Светлана, я скоро приду.
Светлана взглядом спросила:
«Один хотите пойти?»
Костя взглядом ответил:
«Да».
Светлана видела, как он прошел через мост и свернул на знакомую улицу… К Зиминым пошел, хочет спросить у Александры Павловны, нет ли писем от Нади. Хотя… казалось, что он совсем о другом…
А Косте было все равно куда идти, лишь бы двигаться. Просто ноги сами повели в привычном направлении. Он прошел мимо Надиного дома, даже не заметив этого.
Сначала был тяжелый сон усталости. Потом замелькало что-то в сознании… Казалось, где-то рядом открываются и закрываются двери, кто-то ходит туда и сюда.
Голос Марии Андреевны:
— Костя, это ты? Опять бродишь, не спишь?
Светлана, уже проснувшись, не сразу сообразила, где она.
Было совершенно темно.
Ах, да! Она в Костиной комнате, Мария Андреевна — в столовой, а Костя сказал, что ляжет на кушетке в комнате Зинаиды Львовны. Он ответил не сразу. Должно быть, стоит в узеньком проходе, за занавеской. Вот что-то сказал Марии Андреевне совсем шепотом — Светлана не расслышала — и ушел к себе.
До чего опять стало тихо!.. И опять чуть слышно скрипнула дверь…
Спала или нет? Кажется, спала… Но все так же темно. Еще очень рано. Или очень поздно?.. Теперь шаги в саду…
Завернувшись в одеяло, Светлана прижалась лицом к стеклу.
Бывают в сентябре такие чернильно-темные ночи…
Деревья почти не отделяются от неба. Под деревьями движется красной точкой огонек. Остановился, опустился немного — там скамейка.
Иногда вдруг представится: что-то было уже такое же, похожее!
Было. Так было пять лет тому назад. Такая же осенняя ночь. Только тогда луна светила.
У Кости болела раненая рука, и так же вот он не мог заснуть, места себе не находил!
Зачем уговорила остаться? А если бы уехал, разве было бы легче? Может быть, выйти к нему? Нет. Мария Андреевна вышла бы, если бы это было нужно. Она тоже не спит — вздыхает, ворочается… Светлана озябла у окна и легла опять. Засыпала и снова просыпалась. И каждый раз — или осторожные шаги в комнате Зинаиды Львовны, или беспокойный огонек папиросы в саду.
LI
Когда поезд тронулся и отъехали немножко от станции, стало видно школу на холме и видно, как идут к ней ребята со всех сторон, по дорогам и узеньким стежкам, через поля, из дальних и из ближних деревень.
Костя подумал: может быть, те самые ребята, которые провожали вчера маму.
А Светлана думала: вот такие же придут через год в мой класс…
Костя поднял Светланин чемодан, чтобы положить на верхнюю полку. Тяжелый какой! Когда нес, не замечал.
— Что там у тебя?
— Учебники.
— Неужели успевала заниматься?
— Да нет, очень мало.
Почему-то вспомнился опять парнишка из комендантского взвода, про которого рассказывал Светлане в лагере.
Деревенские ребята, все до одного с семи лет идущие в школу, Светланкин чемодан, битком набитый учебниками, солдат, всю ночь промечтавший об алгебре, — что-то объединяло их всех.
Это — наше. Косте казалось, что именно за это сражался отец в семнадцатом году и что он сам в сорок втором пошел защищать именно это.
И мама больше двадцати лет работала ради этого.
Светлана смотрела снизу и сбоку на Костино похудевшее лицо. Уедет сегодня. Завтра, прямо с поезда, на лекции. Неужели сможет учиться, внимательно слушать, записывать?
Да, сможет. Ведь он сам недавно еще говорил ребятам: «Тяжело, а ты не жалуйся, не раскисай…»
И еще — что каждый должен как можно лучше делать порученное ему дело.
Казалось, что дома поселка поворачиваются, одни выбегают из-за других…
Сейчас, вот именно с этого места, около переезда, будет видно библиотеку. Костя напряженно вглядывался…
Вот она.
Приезжая на каникулы, никогда не забывал посмотреть в окно в этом месте. Мама знала приблизительно, с каким поездом он может приехать, и выходила на крыльцо, — а может быть, и к нескольким поездам выходила. Махала платком, было очень хорошо видно. А Костя махал платком из окна.
Светлана поняла, о чем вспомнил Костя. Зинаида Львовна рассказывала. Она называла это «наш беспроволочный телеграф».
Вот и не видно больше библиотеки… Сунул руку в карман. Сейчас пойдет курить в тамбур.
— Светлана, я пойду покурю.
Хорошо, что он в общежитии живет, с товарищами, а не один. А сейчас что ему нужнее — разговаривать с ним или пускай лучше помолчит?
Ладно, пускай помолчит, покурит…
— Ах, мерзавцы, мерзавцы!
Эти негромко произнесенные слова были сказаны с такой горячностью и с таким негодованием, что Светлана невольно обернулась посмотреть, кто сказал. Должно быть, вон тот мужчина с проседью в волосах, в сером пальто, который читает газету. Ну да, опустил газету и обвел взглядом соседей, как будто хочет поделиться с ними своими чувствами. Симпатичное у него лицо и даже как будто знакомое… Очень убедительно он рассердился — все соседи заинтересовались. Молодой офицер, сидевший с ним рядом, вопросительно на него посмотрел.
— Суд над Манштейном, военным преступником, гитлеровским генералом — читали?
— Нет, — сказал офицер, — я сегодня еще не видел газет. Ведь о нем писали что-то? Англичане его судят?
— Да, да. Вы, должно быть, читали, как в его пользу подписка была объявлена и как высокопоставленные лица в складчину самого лучшего адвоката ему нанимали, А вот теперь начали судить. На скамье подсудимых сидел с горящей сигарой в зубах, в элегантном костюме… Только в Крыму причастен к убийству семидесяти пяти тысяч человек. А вот каким стилем ему сообщали об этом: «Погода хорошая и сухая. Гражданское население расстреляно».
Светлана слушала все с большим и большим волнением. И голос, и лицо… Сначала она подумала, что встречала его в поезде, когда ездила к Зинаиде Львовне. Нет, нет, это было гораздо раньше, совсем в другом месте… и он был совсем другой…
— Неужели оправдают? — спросил офицер. — Как вы думаете?
— Даже если осудят… Посидит в каком-нибудь аристократическом замке, потом выпустят. Такими дорожат — специалистами по уничтожению людей… Вы о Фогте что-нибудь читали?
Офицер неуверенно сказал:
— Фогт? Писатель? Или как там у них — философ? Он писал о перенаселенности земного шара?
— Вот-вот. Что земля не может прокормить всех людей. И предлагает «путь к спасению» (так называется его книга) — сократить население земного шара до девятисот миллионов, даже до пятисот, а остальных, «лишних людей», уничтожить. Мерзавцы! — Он хлопнул рукой по газете, лежавшей у него на коленях. — И ведь это говорится в стране, где апельсины вывозят на свалку! Обольют керосином, да еще полицейских приставят для охраны, чтоб голодные безработные не растаскали!
Светлана вдруг узнала его. Так ясно увидела сожженную деревню, избу без стекол…
— Костя! Костя! Смотрите, это ваш капитан! Капитан Шульгин!
Костя стоял в проходе между скамейками и тоже прислушивался к знакомому голосу.
— Нет, нет, не там. Он в штатском. Вот он, рядом с офицером сидит.
— Товарищ капитан!
Шульгин удивленно поднял голову:
— Лебедев! Костя!
Они долго жали друг другу руки.
— Ну, как живешь? Учишься? Хорошее дело. Каким же ты стал молодцом! Только… Костя, ты что, хворал или что-нибудь у тебя?..
Костя сказал о смерти матери.
— Да… — сочувственно проговорил Шульгин. — Очень хорошо помню, всё письма тебе писала… Ведь она не старая еще была у тебя, Костя?
