Петр Капица - Мальчишки-ежики
— Да не повредило бы, — отозвался Ромка. — Только мне этот очкарик не нравится. Хмырь какой-то.
Очкарик достал из портфеля тезисы и, глядя в них, заговорил:
— Товарищи фабзавучники! Сегодня вы по доброй своей воле пришли сюда на первое организационное, так сказать, собрание. А еще недавно молодежь пробиралась на свои революционные сходки тайком. Молодых рабочих ловили, так сказать, жандармы. Лучшие представители рабочего класса, так сказать, шли в тюрьмы и на каторгу…
Все это очкарик говорил каким-то унылым, замогильным голосом. Он поносил организацию «Труд и свет». Ругань у него была вялой, бесцветной, от скуки тянуло в сон. Фабзавучники сперва резвились: загибали пальцы, подсчитывая, сколько раз очкарик скажет «и вот, что ли» и «так сказать». Через полчаса они сбились со счета.
Когда оратор подробнейшим образом перечислил множество различных конференций и съездов, многие уже откровенно позевывали. А те, кто посмелей, — выскальзывали за дверь.
«Как бы и мне смотаться, — изнывая от скуки, думал Громачев. — Лучше бы книжку почитал. Неужто в комсомоле придется высиживать на таких же скучных собраниях? Нет, на второе такое меня не затянут». Случайно он взглянул в щель приоткрывшейся двери и увидел Шмота, показывающего освободившиеся коньки. Ну, разве тут усидишь?
— С меня хватит, — шепнул Ромка Нине и, коротким движением пожав ей руку, выскользнул за дверь.
В коридоре стоял взмокший Шмот.
— Ты что так быстро? — спросил Громачев.
— Ноги дрожат… на сегодня хватит. Скоро и Ходырь придет.
— Вызволяйте Юрку, — велел Ромка. — А то он уже носом клюет.
Громачев сбегал к себе в комнату, натянул на рубашку свитер, нахлобучил шапку и помчался на каток.
С катка он вернулся, когда ребята укладывались спать.
— Чего ж ты, Юра, не удрал? — спросил Ромка. — Я же за тобой послал.
— Пришлось за всех отдуваться, — ответил Лапышев. — К концу в Красном уголке ни одного парня не осталось. И девчонки посмывались. Семь человек застряло. Вот тебе анкета, заполняй.
Он протянул Громачеву устав комсомола и анкету, отпечатанную в типографии.
— А может, мне не хочется ко всяким хмырям, которые речами кишки выматывают, — возразил Ромка. — Я от скуки подохну.
— Выживешь, — уверил Лапышев, но тут же поправился:
— Впрочем, неволить не стану, если до комсомола не дорос, — походи в пионерах. Я ведь слышал, как ты октябренком отрекомендовался.
Он хотел было забрать анкету, но Громачев не отдал ее.
— Не дергайся, когда рвешься в вожди! Запасайся терпением.
Лапышев, словно играючи, сумел не только раздать анкеты, но и собрать их. У Юры был врожденный талант организатора.
Иван Калитич
«Слоник», собрав у ребят сорок восемь заявлений о приеме в комсомол, повезла их в райком. На заседании бюро удивились:
— Вот так заворг наш! А говорили: скучный парень, бесполезно посылать. А он ключик нашел к сердцам фабзавучников. Ай да Сусляков! Хотите, мы вам его в освобожденные секретари дадим?
— Какой Сусляков? Тот, что в общежитие приходил агитировать? — не без испуга спросила «Слоник», а узнав, что это он и есть, стала отбиваться:
— Нет, оставьте его себе. Нам нужен парень повеселей, а Сусляков ваш — зануда, все мальчишки разбежались.
— Кто же их агитировал?
— Юра Лапышев! — с жаром сказала «Слоник», словно в райкоме знали столь знаменитого организатора.
— Так давай его и выдвинем.
— К сожалению, он еще не в комсомоле.
— А может, сама выдюжишь?
— Я же без году неделя в организации. Весной в Опочке приняли, в ноябре здесь на учет стала. Не осилить мне… опыта нет.
— Кого же вам дать? — вслух размышлял секретарь райкома, пытливо поглядывая на членов бюро.
— А знаешь, Гоша, я бы не прочь пойти, — вдруг предложил себя белобрысый с очень бледным лицом парень. — Экспонатом сделался вроде мумии, в музее комсомола торчу. А хочется чего-то живого. Скажу по правде: не без корысти иду, надеюсь подучиться. Я ведь с пятнадцати лет мечтаю в машинисты пробиться. Во сне другой раз вижу, как веду среди леса длинный поезд и дым стелется по зеленым верхушкам. Может, вместе с ребятами экзамен сдам. Довольно в инвалидах ходить.
— Какой же из тебя машинист? И пристраиваться к юнцам поздновато, — стал урезонивать секретарь райкома. — Ты им больше в партпапаши или наставники годишься.
А «Слоник» не без тревоги подумала: «Достанется мне от девчат, что от такого старого не отбилась».
— Почему в партпапаши? — не соглашался белобрысый. — Я не переросток. Мне только двадцать пятый пошел. Впрочем, называйте как хотите, только пошлите в этот фабзавуч. Не подкачаю, ребята, поверьте. Рано меня в старые большевики сплавлять…
В общем, Иван Калитич — один из первых комсомольцев района — сумел убедить членов бюро рекомендовать его в отсекры фабзавуча.
Видя, что девушка из фабзавуча не очень обрадована решением бюро, секретарь райкома ей шепнул:
— Не хмурься, благодарить будешь. Ваня Калитич только на вид блеклый. Это ему в гражданскую войну досталось: на бронепоезде паром обварило. А по характеру он парень веселый и заводной, с ним не соскучитесь, ручаюсь.
Иван Калитич действительно оказался человеком общительным. Он не кичился своими заслугами, умел выслушивать младших и держался с фабзавучниками так, чтобы они не чувствовали его возраста. Интересовался он всем и сразу же вмешивался, если видел несправедливость.
«Футболезцам» Калитич пришелся по душе, потому что легко подхватывал шутку, хлестко отвечал и смеялся заразительно. Узнав о дуэлянтах на футбольном поле, он сказал:
— Видите ли, старики, раньше рабочему парню некуда было молодую силу направить, удаль показать. В драках себе славу добывали. А городовым и жандармам это на руку. Пусть рабочие меж собой дерутся, меньше о политике думать будут. У нас за Нарвской Вася Алексеев жил. Так он нам, мальчишкам, сказал: «Глупо нам меж собой драться да купцов тешить. Пролетариям надо объединяться а не носы друг дружке расквашивать». Алексеев был из тех парней, которые не боялись ни арестов ни высылки.
Я с двенадцати лет в разогревальщики заклепок пошел. Платили пятнадцать копеек в день. Работа паршивая: угольный чад глаза ест, а чуть зазевался, не успел раскаленную заклепку подать — по шее схлопочешь. Работали по десять— двенадцать часов. Надоело такое терпеть, сговорились все мальчишки и пошли в контору шуметь. Требуем, чтобы по гривеннику прибавили и казенные рукавицы выдали. «Чего? Прибавки захотели?! — заорал обер-мастер. — С этих пор бастовать! Что же из вас дальше будет? Дать канальям расчет и — коленкой под зад!» Выдали нам какие-то гроши и — вон за ворота. А на наши места других мальчишек набрали.
Обозлился я тогда. Пошел в Емельяновку к Васе Алексееву и стал просить: «Напиши про нас листовку». — «А распространять будешь?» — спросил он. «Буду», — согласился я. Через своих знакомых Алексеев устроил меня на заводскую «кукушку» — куцый паровозик, развозивший по путиловским цехам грузы. Штатный помощник машинисту не полагается, так он меня взял в ученики-подсобники: стрелки переводить, платформы прицеплять, за нарядами бегать. За день «кукушка» не раз за ворота выходила и почти во всех цехах бывала. Вася приспособил меня большевистские газеты и листовки на завод провозить и своим людям раздавать.
В революцию мне пятнадцать стукнуло. Вместе с ребятами ходил полицейские участки громить, власть свою устанавливать. Установить мы ее установили, а удержать было трудновато! Нашу «кукушку» в первый бронепоезд определили. В сущности это был не бронепоезд, а просто две полуоткрытых угольных площадки с четырьмя пушками. Вышли мы на позицию — и давай по казацким цепям шрапнелью шпарить. Те за Воронью гору откатились. А у нас снаряды кончились и воды для пару не осталось. Пришлось вернуться на завод, две цистерны с водой захватить и вагоны со снарядами.
Потом наловчились настоящие бронепоезда выпускать. Одним из них Вася Алексеев командовал. Меня в паровозную бригаду взял. Мы Гатчину с ним у белогвардейцев отбивали. И тут меня паром обварило. И осколок-то небольшой, а как фыркнет горячая струя — прямо в грудь.
— Что вы всё про войну да про революцию, — заметила Симочка Изюмова. — А любить-то умели?
— Еще как! — оживился Калитич. — Вот у Васи Алексеева подруга была, позавидуешь! Его в судьи на Ушаковскую улицу назначили — она в секретарши пошла, над протоколами корпела. Он на митинг — и она с ним. Да не просто, зажигательной речью поддержйвает. Его на фронт — и она длиннополую шинель надела и наган выпросила. А когда увидела Васю в гробу, на грудь ему упала. Оторвать не могли. Потом осталась одна и застрелилась. Не могла без него жить. Вот как у нас любили!
