Татьяна Поликарпова - Две березы на холме
Мы шли линейкой, шеренгой. Вернее, начали так, но скоро наша линейка стала извилистой змейкой, «тетивой из жил оленя, разорвавшейся на луке».
Я старалась изо всех сил, чтобы не отстать далеко от верхних точек изгиба нашей змейки: Тони, Галии, Нуруллы, Карпэя и еще нескольких ребят и девчат из седьмого класса.
Лешка, Садов, Зульфия, Душка шли на одном уровне со мной. Но мне казалось, я работаю быстрее, чем они.
Каково же было мое горькое изумление, когда Мария Степановна похвалила меня такими словами:
-
Интересно как смотреть на Плетневу: вроде так неторопливо работает, а получается споро - не отстает ни на шаг от всех! Я наблюдаю. Посмотрите-ка, Мелентий Фомич: она как взялась, так и не разогнулась!
Я от досады остановилась, встала, опираясь на лопату, - поглядеть, как же те, которые «торопясь», если уж я не торопясь. Прямо фокус какой-то! По-прежнему кажется мне, что ребята работают более медленно, чем я. Но ведь учительнице со стороны виднее. И потом, она же меня похвалила… И что тут скажешь! Лишь бы не отстать…
Принялась опять за дело: метр влево идешь, метр вправо. В метре пять раз укладывается лопата по ширине. Берешь шесть, чтоб не ошибиться. Глину с лопатой лаптем сдавливаешь. Наступишь на целый глиняный бруствер, наросший аж до черенка, и давишь всей силой вниз. Упорная глина…
- Ничего, ребята! - бодрит нас директор. - Сегодня денек простоит, дак завтра еще получше будет!
- Надо бы, да нельзя еще получше! - откликается Галия со своей ударной сотки.
- Я говорю, земля получше станет!
-
Дак и я про землю! - не отстает Галия.
-
Ты, Галия, у нас молодцом, ударник! - успокаивает ее директор похвалой.
- Чай, ударница, Мелентий Фомич! - разгибается маленькая Вера и хохочет. И хохот у нее получается с мучительным постаныванием. Это, я знаю, спина дает себя знать. В первые мгновения, как разогнешься, ломит ужасно. Но потом быстро проходит.
- Не-ет, Матвеева, - не сдается директор, - ударник - оно крепче!
Теперь уже все почти распрямились и смеются со стоном, опираясь на черенки лопат обеими руками и прогибая спину. А от боли и чувства усталости еще больше смех разбирает, над собой смеемся. Только Галия, Тоня, Нурулла не бросили копать. Знай пашут, как тракторы.
Я смотрю, какими все маленькими на поле кажутся, не то что в школе! Это оттого, что простор вокруг, широко и в поле и в небе. Ветер дует ровный и сильный, без порывов, так что кажется, это он туго, без морщинок надул синий купол неба и поддерживает его высоту своей ровной силой.
В подножии бугра уже пролегла поднятая нами чистая полоска земли. А выше нас неряшливая, тусклая залежь, притоптанная снегом и дождями. И нам надо ее вскопать, сделать чистой и красивой.
Оказалось, мы работали всего час. А ладони уже горят, и лопата кажется пудовой. Пригляделась, многие в варежках копают. Надела и я, да поздновато. Болят ладошки. Ну ничего!
- Давайте, давайте, ребятки, - приговаривает Мелентий Фомич, - на этом поле будет уже победный урожай, это уж наверняка!
- Урра! Поле победы! - закричал кто-то из мальчишек.
- Ур-р-ра-а-а! - подхватили все.
- Урра-ра! Поле победы!
Опять, значит, разогнулись и отдохнули чуток.
И снова - шесть лопат влево, шесть - вправо. Значит, два шага вверх, к вершине.
За три часа наши передовые подняли полосы длиной двенадцать метров. А мы только по шесть. Другие и того меньше. Устали здорово, а огорчились еще больше. Но директор нас утешил:
- Работали хорошо, рук-ног не жалели. Сколько сделали, за то и спасибо. - И поклонился всем в пояс.
- Мелентию Фомичу! - полушутя-полусерьезно нашелся Лешка и, выступив на два шага вперед, шапкой своей повел у земли, низко склонившись. Прямо как боярин!
- Мелентию Фомичу - урра! - заорали в рядах. - Урра! - опять понеслось дружное.
Домой пошли уже гурьбой, без строя. И Мария Степановна сказала, что камышловцы теперь будут работать по два часа. Сегодня они показали, как могут трудиться. А дома у них много дел.
Все-таки молодцы какие наши учителя, все понимают!
Тоня сказала за всех:
- Мы завтра сделаем столько же и за два часа.
- Точно! - весело подмигнула мне Галия.
На следующий день Мелентий Фомич сказал, что в колхозе нами не очень довольны: во многих местах мелко вскопали.
- Ребята, лучше не торопитесь, зато старайтесь! Берите землю на полный штык лопаты, понятно? Вгоняйте ее в землю до черенка. Поглубже надо, поглубже!
Ну, я вчера так и копала. На полный штык.
Теперь Мелентий ходил, смотрел, кто как копает. Пятиклассникам помогал. Второй день оказался тяжелей. Плечи и спина болели еще с утра. Но вечером все равно всех собрала лапта. И удивительно: силы будто возвращались! Так и пошло у нас: уроки в школе, работа, домашние уроки, лапта!
Третий день - суббота была - пошел уже легче: мы окрепли, приноровились. Да и земля, что ни день, легчала, сохла. Земля не ждала, она не знала ни суббот, ни воскресений. Мы постановили всей школой - работать и в эти дни. Ну, а деревенским только субботу.
Во вторник восьмого мая нам сказали, что мы работаем последний день. Значит, шел шестой день наших трудов. Мы таки сделали, что хотели: дошли до вершины бугра!
«Не высок бугорок», как говорили мы, выходя против него с лопатами. Не высок бугорок, да в наших.краях и нет высоких - полого, мягко идут волны земли. Только овраги ее режут, да вот здесь, у Пеньков, есть небольшая речка, над ней местами берег крут.
Не высок бугорок, нечего сказать, а и у него своя вершинка. И вот мы на ней. А под ногами у нас ручная наша пашня.
Красноватый, дышащий освобожденно, чуть курясь под низким солнцем и местами тускло поблескивая (следы лопат), лежал перед нами кусок земли - пусть бедной, глинистой, но совсем нашей! Обихоженной, как сказала бы тетя Еня, своими руками.
И влево, и вправо, и во все-то стороны тянулась наша земля до горизонта, до самого неба, и знали мы: дальше и дальше - все была она, своя земля. И везде над ней шла, курилась весна, везде была пашня, по пашне ходили грачи.
А здесь, на близком к нам поле, в сторону Камышлов, тоже на возвышенном месте, трактор, как игрушка ползает, попыхивает дымком из трубы-карандашика. А за дорогой, по-над речкой две плужных упряжки, и за ними женщины, как куклы. На одной кофта красная. А вторая как все, что-то темное на ней. И мы тут со всеми вместе. Свои среди своих.
Нас было немало - около пятидесяти человек. Но сейчас мы не кричали «ура», не шумели. Наработались. И смотрели, примечали… Как оно все вокруг нашего труда. Поле победы, думала я.
Наш труд и впрямь был как знамя - красноватое полотнище поднятой залежи раскинулось по всему южному склону бугра. Даже не верится, что это все лопатами сделали, и с нами вот даже пятиклассники.
Мы-то уже большие… Мы стояли с Зульфией обнявшись, опершись вдвоем на одну мою лопату. И я чувствовала, что сзади и чуть сбоку от нас стоит Никонов. В мире был полный порядок. И наши войска уже в Берлине.
Ты ждешь, Лизавета,
От друга привета,
Ты не спишь до рассвета,
Все грустишь обо мне…
Тонкий, вибрирующий мальчишеский голос показался нежной былинкой, проросшей первой на огромном пространстве земли. Не поддержи ее, и поникнет одна, пропадет, загасит ее ветер! Поэтому каждый из нас постарался поддержать запевшего первым, и взошла, поднялась вокруг него целая веселая полянка перепутанных голосов и голосков:
Одержим победу,
К тебе я приеду
На горячем вороном коне.
Приеду весною,
Ворота открою.
Я с тобой, ты со мною
Неразлучны вовек.
Эх, как бы дожить бы
До свадьбы-женитьбы
И обнять любимую свою!
Мы допели эту странную песню до конца. Странную, потому что она была совсем не школьная, совсем и к смыслу нашего дела и труда не подходила… А может, подходила? Потому что была в ней такая напряженная тоска ожидания, да и не просто тоска, а с отчаянной надеждой на то, что все сбудется! Будет встреча, вернусь я! И победа будет - уж точно!
Но ведь и мы ждем победу! И мы копали свое поле и с отчаянием от усталости, от бесконечной работы и с надеждой: одолеем! И полю теперь ждать, когда его засеют или засадят, и надеяться: зазеленеть…
Нет, песня была самая подходящая, потому что такое было кругом настроение. И это понимали наши учителя и не только не остановили нас, но сами пели с веселой отчаянной тоской сбывающегося долгого ожидания.
И песня была спета до конца. Мелентий Фомич, отвернув лицо от ветра, сказал негромко:
