Александр Кононов - На Двине-Даугаве
Как много знал Оттомар Редаль, слесарь завода сельскохозяйственных орудий, человек, окончивший двухклассную школу!
Нет, не похвалит он Григория Шумова!
…Солнце уже уходило за край далекого леса. Становилось зябко.
Гриша Шумов поднялся с земли, отряхнул с одежды палые листья ивняка и медленно пошел к городу.
Вот уж когда торопиться ему было незачем!
Он пошел домой тихим проулком, в обход, чтоб не встретиться, чего доброго, с кем-нибудь из реалистов или педагогов.
Листва сирени, еще густая, хотя уже кончался сентябрь, лежала на белых оградах. Вечером она казалась тяжелой, словно литой из чугуна.
Зажглись огни в одном особняке, в другом…
Впереди, за деревьями, вдруг распахнулось настежь окно, и из него таким ликующим, нарядным ливнем хлынули звуки рояля, что Гриша приостановился невольно. Еще тоскливее стало у него на душе…
В этих местах он бывал редко. Дома здесь стояли чуть в стороне от города. Это были скорее дачи, богатые зимние дачи — особняки с обширными садами, с газонами, похожими на зеленый ковер, с клумбами, напоминающими кондитерские торты.
Гриша постоял у калитки.
Музыка то замирала — чья-то рука еле слышно перебирала клавиши, — то вновь проливалась сверкающим потоком.
Потом рояль замолк. Четко простучали каблучки — должно быть, по деревянным ступенькам террасы. И белое платье мелькнуло за оградой среди темной листвы. Послышался грудной, затаенный смех, и мужской голос воскликнул:
— Нелли!
Гриша нехотя пошел своей дорогой, оглянулся: у калитки высились, как часовые, два пирамидальных тополя: приметное место. Надо будет вернуться сюда когда-нибудь.
45
Нет, не стал браниться дядя От.
Он внимательно поглядел на угрюмое лицо Гриши и сказал:
— Сделанного не воротишь. Надо подумать, как быть дальше.
— Поступлю в железнодорожные мастерские.
— Ну, не так-то это просто. Там и своим уже дают расчет.
— Хоть чернорабочим наймусь!
— И с этим не торопись.
— А чем я буду жить? На шее у отца с матерью я теперь сидеть не могу.
— Погоди. Погоди, помолчи. Я сказал: не торопись. А главное — не вешай голову.
Дядя От стал готовить ужин. Гриша — хочешь не хочешь (не до того ему, правда, было) — наколол дров, нащепал лучины. Растопил печку. Все это молча.
…После ужина Оттомар Редаль показал на свой лоб и проговорил:
— Я считаю, что тут, на чердаке, у тебя довольно просторно. Пока что, правда, там иногда ветер гуляет. Такой, знаешь… как сказать… сквознячок! Но хоть там и сквознячок, а чердак у тебя неплохой, много хороших вещей можно туда уложить. Вот что: надо тебе готовиться к экзаменам, не бросай этого дела. Через два — три года ты свободно сдашь экзамены на аттестат.
— На аттестат зрелости?!
— Ну да. Когда-нибудь ты созреешь, значит надо тогда будет иметь тебе аттестат зрелости.
— Другие ж живут без аттестата.
— И ты проживешь. Но с аттестатом лучше.
— Мне заработок нужен!
— Будет и заработок. С этим не торопись.
— Не могу же я на ваши деньги…
— Пустой разговор! Вот уж не люблю я пустых разговоров! Помолчи. Мы всё обдумаем, и всё будет лаби, хорошо.
Дядя От не пытался утешать Гришу. Вернувшись с работы, он больше молчал, будто обдумывал что-то.
И наконец, обдумав, видно, все как следует, попросил Гришу: пусть он подучит азбуке детей чернорабочих с завода сельскохозяйственных орудий.
— Иначе они вырастут такими же неграмотными, как отцы.
— Не могу сейчас, — безучастно ответил Гриша.
— Как раз сейчас и надо.
— Какой из меня учитель?
— А тут немногое требуется: буквы читать, слоги складывать — первая грамота.
Оттомар Редаль молча поглядел на Гришу, уговаривать не стал, снова зашагал взад-вперед по комнате.
Но Гриша уже знал: придется согласиться.
— А если у меня ничего не выйдет? — спросил он нерешительно.
— Выйдет!
И скоро в просторной комнате Редаля появились застенчивые ребята, в которых никак нельзя было признать лихих уличных игроков в лапту и неистовых горланов, с издевкой оравших в лицо старшеклассникам-реалистам: «Ружья деревянны, штыки оловянны!»
О, учить их было куда легче, чем Дерябина Петра!
Некоторые из них оказались на редкость смышлеными — вот таким, пожалуй, был и сам Гриша, когда в свое время учился грамоте.
Один мальчишка, сын грузчика, звали его Митей, всегда обгонял других, быстро все запоминал. И потом сидел, краснея, исподлобья поглядывая на Гришу: ждал похвалы. Гриша его хвалил. Митин взгляд, смущенный и в то же время немножко лукавый, напоминал чем-то взгляд Ефимки.
Уроки постепенно увлекли Гришу. Просто-таки занятно было глядеть, как иногда на лету, а иногда и вспотев от трудов, усваивали ребята премудрости грамоты.
Вот и стал Григорий Шумов учителем!
…После, уже повзрослев, он вспоминал: вот кто был лучшим педагогом в их городе — слесарь Оттомар Редаль.
Занятия-то с ребятами он затеял, больше для него, для Гриши, чтоб легче ему было перенести трудные в его жизни дни.
Время шло…
Гриша учил заводских ребят, сам занимался, проходя по учебникам курс пятого класса, много читал.
Но ему нужен был заработок!
Однажды он встретил Зыбина. Бывший семинарист шагал по улице — косматый, в широкополой шляпе, с тростью-дубиной в руке.
Гриша остановился, и Зыбин узнал его:
— Юноша! Почему у вас пуговицы в трауре?
Гриша, после того как выломал из герба буквы «ДРУ», обтянул ясные пуговицы на своей одежде черным сатином. Так уж полагалось, если у исключенного не было средств на покупку штатского костюма.
— Прогнали, — отрывисто сказал Гриша.
— Из какого класса?
— Из пятого.
— Нуждаешься в монете?
— Нуждаюсь.
— Я тебя устрою. Я! — Зыбин ткнул себя пальцем в грудь.
От него пахло пивом. Гриша недоверчиво усмехнулся.
— Что, не веришь? Вижу: не веришь.
Порывшись в кармане, он вынул кусочек белого картона. На нем в красивой рамочке было напечатано косыми буквами:
И. В. ЗЫБИН. Болотная ул. 8.
— Решено! — заорал бывший семинарист хриплым басом, испугав проходившую мимо даму с болонкой. — Решено! Приходи — и убедишься. Завтра в десять утра.
Хотя Гриша и не поверил ему, но все-таки решил сходить на всякий случай по указанному адресу.
Зыбин встретил его в большой комнате, уставленной рядами скамеек, с классной доской на стене.
На доске было написано мелом:
(х + у)2
— Что это говорит твоему уму, юноша? — пробасил Зыбин, показывая на доску.
Гриша хмуро промолчал; бывший семинарист был опять вполпьяна.
— Это говорит о пе-да-го-гии. Ты займешься репетированием. Под моим руководством. Я тебе кладу тридцать рублей в месяц.
Тридцать рублей! Огромная сумма! Мать Вячеслава Довгелло получала в земской управе двадцать пять.
— Завтра же приступай к урокам. В них недостатка не будет. Стой! Благодарностей не нужно.
Гриша и не собирался благодарить.
Он не верил ни одному слову Зыбина.
И — ошибся. На следующий день Зыбин ясно и толково, хотя и дыша при этом винным перегаром, объяснил ему, в чем будут состоять его обязанности: двух мальчишек готовить в первый класс, а одного третьеклассника — репетировать.
Скоро явились и ученики. И один из них был Жмиль! Да, старый знакомец Жмиль, выросший, потолстевший, безнадежно засидевшийся в третьем классе частной гимназии. Там можно было оставаться хоть по три года в одном классе, лишь бы родители деньги платили аккуратно.
Через некоторое время число Гришиных учеников увеличилось. Зыбин привел гимназистку-четвероклассницу, зеленоглазую, с треугольным кошачьим лицом, панну Стасю.
Натерпелся горя с ней Гриша Шумов!
На первом же уроке она спросила:
— Как поживает Вячеслав Довгелло?
— А почему вы меня спрашиваете о нем?
Гриша со своими учениками держался строго — иначе и нельзя было — и всем им говорил «вы», даже Жмилю.
— Я вас часто видела вместе с ним.
— Ну и что же?
Панна Стася вздохнула:
— Он такой интересный!
— Ну, вот что, — сурово сказал Гриша, — прошу говорить со мной только по заданному уроку. Спрашивать можете только о том, чего не поняли.
Суровость в обращении с ученицей помогла только на короткое время. Через несколько дней Стася, выслушав гневные Гришины упреки за плохо написанный пересказ, вдруг начала тихо смеяться.
— Что с вами?
Гриша был возмущен до глубины души.
Но Стася уже раскусила его: сердит только с виду, а сам — мальчишка еще, пожалуй не старше ее. Важничает. Ну, это у него пройдет…
Посмеявшись, она выразила готовность написать пересказ заново.
От Жмиля ежедневно приходилось ждать неприятностей другого рода: он был туп непроходимо. Его сонные глаза оживлялись только при виде пирожного и панны Стаси, которая отвечала ему непритворным презрением.
