Эдуард Веркин - Мертвец
Вырвиглаз вздохнул. Мы помолчали.
— Слушай, Вырвиглаз, а тебе не казалось, что мы… Ну, какой-то чушью занимаемся? Чем-то ненормальным?
— Нет. А что ненормального-то?
— Ну, собаку едем хоронить…
Вырвиглаз плюнул под ноги. Участие в собачьих похоронах его не смущало.
— Ты неправильно понимаешь обстановку, — сказал он. — Если бы мы хоронили какую-нибудь шавку, то мы были бы психами, ну вот как твой брат. Но поскольку мы хороним мастифа, то тут всё в порядке…
Машина вдруг резко поползла вверх, Вырвиглаз прилип к окну, потом сказал:
— Не на кладбище едем.
Я попытался тоже разглядеть что-то через окно, но ничего не разглядывалось. Машина упорно тянулась вверх, двигатель урчал, у Диогена подрагивал нос, будто он был ещё жив.
— Слушай, — испуганно сказал Вырвиглаз, — а почему не на кладбище-то?
— Не знаю…
— А может, тут не всё чисто?
— В каком смысле?
— В таком. Ну, знаешь, тот китайский император, который умер?
— Они все умерли.
— Да не, — Вырвиглаз подсел ко мне, — ты не понимаешь. Тот, который помер и велел убить всех своих коней, всех своих собак, всех своих наложниц. Всех, короче. И закопать вместе с собой, чтобы на том свете не скучно было. На горку, кажется, едем…
— Ну и?
— Ну и. А что, если Шахов велел нас прибить? Чтобы его собаке веселилось? Прибить в тихом уголочке и похоронить рядом с этим…
Вырвиглаз пнул гроб.
— Чтобы ему было с кем играться в собачьем раю!
— Ерунда.
— Ерунда… — покачал головой Вырвиглаз. — А я вот такую историю слыхал. Тоже про мэра, из Сибири. Он у себя стал на народные деньги строить подводную лодку. Небольшую такую, прогулочного класса. А потом, когда подводная лодка уже построилась, взял да и вышел на ней в Енисей. Типа проверить ходовые качества, а с собой взял всю городскую администрацию. Они там фуршет устроили, танцы, ну, всё как полагается, а мэр потихонечку проскрипел на мостик, надел акваланг и открыл кингстоны. Лодка утонула со всеми чиновниками, а сам мэр спасся.
— Зачем он это сделал?
— А вот. От широты души. И, что самое главное, никто уже ничего не может доказать. Этот мэр продолжает оставаться мэром. И ещё одну лодку строит. А ты говоришь, зачем…
Могу поспорить, что эту историю Вырвиглаз выдумал только что, у гроба. Или в гробу. Ничего враньё, не самый последний сорт, мне понравилось. Я как-то живо представил, как этот мэр открывает кингстоны на своей лодке и студёная вода Енисея заливает беспечных членов администрации. Я бы сам построил такую лодку, жаль, что всё это враньё.
— Так что мэры — люди непредсказуемые, кто знает, что у них в голове. Я вот этому Дрокову не доверяю совсем, рожа страшная. И камера.
— А что камера?
— Камера, — хмыкнул Вырвиглаз. — Знаешь, сейчас это в почёте… Хоум-видео разное… Мне кажется, мы на Горку едем…
Машина остановилась.
— Ну вот, — трагически сказал Вырвиглаз. — Приехали…
Дверцы открылись.
Вырвиглаз оказался прав, это была Горка. Большая.
Горка была самым живописным местом во всей нашей округе. Прямо посреди лесистой равнины возвышался высоченный, поросший лесом бугор. С западной стороны склон Горки был пологий, с востока круто обрывался, словно кто-то скусил половину холма, а выплюнул в километре отсюда, и в результате образовалась Малая Горка.
Но мы приехали на Большую. Но не на главное место над обрывом, а чуть справа, там, где к нему лепилась кургузая берёзовая роща.
— Сделайте скорбные рожи! — велел Сенька. — Сейчас будет церемония. Берём гроб и несём его к берёзам.
Мы с трудом вытащили наружу гроб, подняли на плечи.
— К берёзам, я сказал! — повторил Сенька.
Мы направились к берёзам. Мне показалось, что за время поездки Диоген стал ещё тяжелее. А может, я просто устал уже.
— Что-то у него с мордой? — поморщился привередливый Сенька.
— Моль, наверное, — ответил Вырвиглаз. — Надо было нафталином пересыпать.
— Я вам пересыплю! — скрежетал Сенька. — Если что-то Шахов заметит, нас всех пересыплют, и не нафталином, а сырой землёй…
— Не дёргайся, Череп, — посоветовал Вырвиглаз. — А то на самом деле заметят…
— Плавно несите, в ногу, — руководил Сенька. — Вон к той штуке, к плешке…
В роще было расчищено небольшое круглое пространство. В центре располагался… Больше всего это было похоже на сруб. Сруб большого колодца или небольшой бани, богато украшенный цветами, лентами и еловыми ветками. Сначала я не догадался, но потом понял. Викингов так хоронили. Каждого знатного викинга после смерти устраивали в таком специальном корабле, пропитанном смолой, затем сжигали. И вместе с дымом доблестный викинг отправлялся прямиком в Валгаллу. Видимо, тут тоже что-то такое намечалось.
Да, Сенька работал с размахом. Я впервые серьёзно подумал, что, вполне может быть, у моего братца на самом деле талант.
Никакой могилы в окрестностях не наблюдалось.
А почему мы на кладбище не поехали? Ты же говорил, что на кладбище будем хоронить? — шёпотом спросил я.
Сенька помотал головой.
— Хоронить на кладбище собаку — это значит бросать вызов общественной морали, — изрёк Сенька. — К тому же Диоген не принадлежал ни к одной из известных конфессий и не оставил никаких распоряжений о своём погребении…
Я никак не мог понять, серьёзно это говорит Сенька или прикалывается. А он продолжал:
— …Поэтому мы пришли к некоторому компромиссу. Я изучил похоронные обряды народов мира и предложил на выбор несколько. В результате остановились на скандинавском варианте. Это строго, достойно и не затронет ничьих чувств.
— Ну, Череп, ты крут, — с уважением прохрюкал Вырвиглаз.
Я промолчал. Я с этой крутизной каждый день общаюсь.
Мы оттащили гроб к этому скандинавскому срубу. Он оказался несколько высоковат, и нам пришлось поднять пса почти на вытянутые вверх руки, а Вырвиглаз ещё подтолкнул его лбом. Сенька приставил лесенку, взобрался и обложил Диогена аккуратными, какими-то просто нерусскими даже полешками. Почти сразу сильно запахло спиртом, но канистры видно не было — Сенька явно не хотел портить кадр, поскольку Дроков упорно всё это снимал.
Сенька спрыгнул на землю и сделал знак. Мы отодвинулись в сторону, выстроились.
— Я хочу произнести несколько слов, — Сенька повернулся к камере. — Сегодня мы прощаемся с Диогеном…
А почему бы нет? Почему, собственно? Во всех странах маются дурью, чем мы хуже? Мы тоже люди. Султан Брунея построил для своего любимого дромадера специальный бассейн, и не где-то, а прямо в Сахаре, и длиной в двести метров, между прочим. А наш мэр Шахов по обряду викингов хоронит своего пса. Всё в порядке. Друзья, заряжайте ружья…
Так я думал. Потому что мне надо было себя оправдать, потому что мой мозг отчаянно сопротивлялся всему этому разрушительному бреду. Самооправдание — лучшая форма психотерапии, так по телику говорят.
— …Был верным другом, защитником и товарищем. В трудные моменты жизни он помогал…
Помогал своим друзьям и всем, кто нуждался в его помощи…
Трудно приходилось Сеньке. Организовать похороны — одно дело, сочинить надгробную речь, да ещё по собаке, — совсем другое. Мне кажется, речь не удалась. Впрочем, недостатки речуги Сенька компенсировал надрывностью и эмоциональностью. Возможно, он даже глаза натёр лучком, чтобы обрыдаться в подходящий момент…
Хотя нет, это я уж слишком, Диоген всё-таки прожил не болонкой, а большой, могучей собакой, слёзы тут совсем ни к чему.
Или стихи. Я подумал, что сейчас Сенька обязательно стихи какие-нибудь прочитает, поставит акцент. «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» — обычно все главы администраций любят Есенина.
Но великий русский поэт не был осквернён, Сенька выдержал надлежащую траурную паузу, затем откуда-то, я даже не заметил откуда, мой брат извлёк факел. Я узнал факел — из нашей школы, валялся в каморке психолога и иногда использовался во время спортивных соревнований. Насколько я понял, он работал на сухом спирте или ещё на чём-то горючесмазочном.
Сенька встряхнул факел, щёлкнул зажигалкой. Факел вспыхнул, но как-то незапланированно — по всей поверхности. Сенька сдунул огонь с древка и стал ждать. Ждал, держа факел над головой.
Завыла сирена. Девять часов.
Сенька торжественно кивнул и зашвырнул факел в сруб. Огонь пополз по еловым веткам, взбежал на гроб, окутал его оранжевым, затрещала шерсть, что-то сильно вспыхнуло внутри, и всё — уже ничего не видно, только пламя. Сенька не пожалел спирта и дрова правильно расположил, всё горело хорошо и весело, даже с рёвом.
Мы стояли вокруг, а Дроков снимал.
Всё это долго довольно продлилось, больше часа. И всё это время мы держались на ногах, у меня даже спина заболела. И голова болела. От чего-то. Потом весь этот костёр всё ж таки прогорел. Сруб обрушился сам в себя, угли завелись по новой, но уже ненадолго. И скоро перед нами уже возвышалась всего лишь горка чёрных головешек и серого, грязноватого пепла.
