Иван Щеголихин - Трое в машине
— Сейчас в рощу свернем, — продолжал Жареный ласково, — посидим на травке, потолкуем.
— А как же самолет? — спросил Демин. Во рту опять пересохло, слаб все-таки человек, привычка нужна собой управлять. В роще они его прикончат. У кого, у кого, а у Жареного рука не дрогнет. А она отвернется на минутку.
— А чего самолет? — беспечно ответил Жареный. — Не последний же. Один улетит, другой прилетит. И никакой трагедии.
Демин смотрел на дорогу, но видел, как Жареный подмигнул ей.
— Правильно, в общем-то, — сказал Демин.
— Что правильно? — проявил интерес Жареный.
— Насчет рощи. Семь бед — один ответ.
Жареный опять покосился назад, мол, заметь, соображает, и опять запел «все пройдет, как с белых яблонь дым», но не от души, а так, заканючил, как баба над шитьем, делая вид, что он не понимает того, что Демин-то понял все.
Она молчала. О чем она думала? Приняла рощу? Колебалась? Боялась? Строила свой план? Или гадала, как поведет себя Демин дальше? Ведь сама же признала: «Отчаянный гад, не слабак». Жареного просветила. Согласится ли он свернуть, «в роще посидеть на травке?..»
Если бы ее не было, он бы говорил с Жареным по-другому. И действовал бы иначе. Но она была. И ему одного хотелось — держаться достойно. В любой ситуации. Никакая подлая сила не сломит его, — так думал о себе Демин. Он не мог противостоять Жареному ни монтировкой, которая лежала под ногами, ни силой рук, которые лежали на баранке и должны были вести машину. Он хотел противостоять словом, тем человеческим, что отличало его от Жареного. Достоинством, мужеством. Тем, во что не верил Жареный, но во что верил и на что надеялся Демин. Достоинство, мужество ради нее — женщины. Во имя ее же спасения. Вера против безверия в конце концов.
Не знал Демин, как определить свое поведение, каким словом назвать свое упрямое желание. Может быть, любовь к жизни? А жизнь это и есть любовь. В высшем смысле. Она-то и помогает Демину быть мужчиной. Он терпит, он не сдается еще и ради самоутверждения. Каждый хочет уважать себя, и он тоже. Чтобы жить. А случай, такой вот случай, может раздавить любое уважение к себе. И ко всему роду человеческому.
— Думайте, Долгополов, думайте, — с напором сказал Демин. — Спешить надо. Ни один порядочный человек не даст вам улететь.
— Смотри, Татка, с порядочным едем! —осклабился Жареный. В нем тоже заиграла злость, а Демину хотелось ее разжечь пожарче, чтобы до рощи у того не хватило терпения. Для этого он и назвал Жареного по фамилии, мол, учти, знаю, терять тебе нечего.
— А улетите, так все равно сядете, — продолжал Демин. — И к трапу вам подадут раковую шейку. И опять вам небо в клеточку, Георгий Долгополов. А еще вернее, девять грамм.
— Смотри, Татка, волокет! — Жареный снова потрепал Демина по плечу. — Грамотный, с-сука! —и резко ткнул Демина в челюсть твердым, как полено, кулаком. У Демина клацнули зубы, машина вильнула, будто удар пришелся по ней, гравий обочины застучал по днищу.
— Не тронь его! — глухо сказала она. — Пусть ведет.
Демин выровнял руль.
Она испугалась возможной аварии. А Демин только сейчас ощутил, что дуло уже не давит в спину. Не заметил, когда она его убрала, напряжен был: как, о чем и к чему вести разговор. Но уловил, как она испугалась, когда гравий забарабанил по днищу. А за обочиной сразу откос, еще бы чуть-чуть, на ладонь вправо — и они могли опрокинуться. Тюрьмы она не боится, тюрьма где-то когда-то, то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. А угроза аварии — вот она. В любой миг. Демин уже не один, у него машина в помощниках.
Трое в машине. Три судьбы в машине времени...
Челюсть отходила после удара, тянуло почесать ее, помассировать, но — терпи, лучше не подавать виду.
— Перед рощей будет мост, — сказал Демин. Над железной дорогой. Высота метров двенадцать.
— Ботай, сука, ботай, не много осталось, — отреагировал Жареный.
— На скорости девяносто можно пробить бордюр и сделать ласточку.
— Это ты к чему? — поинтересовался Жареный.
— А к тому, что рощу мне ждать незачем.
— А, с-сука, нашел кого пугать! Через мост я тебя за глотку перевезу, вот так! — он схватил Демина за шею обеими руками, и Демин ощутил и злость его звериную и силу, и опять машину повело в сторону и забарабанил гравий.
— Не тронь его! — вскричала она.
— Мусора жалеешь, — проворчал Жареный, отходя. Если бы она не закричала, он бы увлекся. — Жалей, жалей, он тебе на полную катушку влепит.
У Демина дрожали руки, тягучая слюна мешала дышать, он хватал воздух открытым ртом. И откуда сила у подонка! Ведь не работал всю жизнь, не занимался спортом. Поистине «нечистая сила».
«Терпение, терпение! — твердил себе Демин, преодолевая ярость. — До моста дотянуть, до моста!». Он уже был на грани, казалось, не стал бы думать — баранку вправо и через бордюр. Машина в лепешку, из пассажиров паштет, месиво.
— Мне вас не жалко, Жареный, ни на грош! — проговорил Демин. — Мне ее жалко. — Он кивнул назад.
— А вы себя пожалейте...
Она снова перешла на вы!
— Себя пожалейте, — повторила она небрежно-наигранно, — а меня нечего, я пропащая.
Показался мост, примерно в километре. Серый асфальт плавно взмывал на него, и уже отсюда виднелась красная полоса на бетонных перилах.
«Ты испугаешься, если женщина. Себя спасешь и меня. А если ты животное... туда мне и дорога». Он верил в женщину. Надеялся на свою веру в женщину.
Чтобы жить, надо не бояться смерти. Тот, кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Так еще в средние века писали.
Но что значит «научился умирать»? Кто этому научит, какие такие учителя и в какой школе?
Адаев из «Вечерки» тоже верил, написал о ней очерк. Рассказал, как побывал в школе, что слышал от классной руководительницы. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, — говорила Валентина Лавровна. — Она из таких. Комсомолка. В самодеятельности участвовала, грамоты получала на смотрах, и дети ее любили, каждое лето она возила малышей, как вожатая, в школьный лагерь». Классная повела Адаева в зал, показала стенды с дипломами и нашла Танин — за первое место по художественной гимнастике. «Я даже не удивляюсь ее поступку, так можете и написать, — говорила Валентина Лавровна, — благородство у нее в крови. — И в заключение добавила:—Что ни говорите, а моральный, идейно-политический стержень молодого человека формируется все-таки в школе. И мы этим гордимся. Не в семье, где родители нынче оба работают, не в семье, смею вас заверить, и тем более не на улице...»
Промелькнул перекресток дорог с голубым щитом и двумя белыми стрелками — прямо «В аэропорт», вправо «На вокзал». Прямо — это через мост, вправо — это вдоль железной дороги. Которая идет под мостом.
— И семью свою пожалейте, плакать будут. — Она пыталась его образумить, разжалобить, но говорила с усмешкой, скрывая под ней свой страх.
— Нет у меня семьи, — ответил Демин, отсекая ее надежду, и добавил мстительно:— Некому плакать. Так что «никакой трагедии», — повторил он слова Жареного. — Трагедия — это гибель достойной личности, которая много сделала для других и еще способна сделать. Я же ничего не сделал.
— Настырный, сука, Соломон-премудрый, — процедил Жареный. — Глянь сюда, падла, глянь! Вот! — Он поднес к лицу Демина свои скрюченные пальцы. — Вот тебе, сука, ошейник, протащу тебя, как бобика!
— Машина без руля перевернется и на ровном месте, — предостерег Демин, напрягая шею. И руку напряг. Правую, ближе к Жареному. «Будь свинчаткой, рука, железом, обухом», — начал внушать себе Демин.
Он придавил педаль газа до пола, машина взревела, понеслась на подъем, на мост. Он представил, как ее отбросило в угол сиденья скоростью, страхом, отчаянием, она закрыла глаза. А Жареный развернулся, подался к нему.
— Не надо, — услышал он ее голос, ощутил ее дыхание на своем затылке. — Не надо, тише... — Она положила руку ему на плечо. — Тише, прошу вас...
Демин сбросил газ, машина сразу сбавила ход, по скольку шла на подъем, включил вторую передачу и медленно, очень медленно пошел на мост.
— Так? —спросил Демин, не оборачиваясь.
Она не ответила.
— Такая скорость вас устраивает? — повторил он подчеркнуто.
Не ответила.
Демин медленно проехал мост, торжественно проехал, можно сказать, торжествующе.
— С-сука! — Жареный сплюнул в окно. — Ну и с-сука!
Он все передавал этим словом, сложную, что называется, гамму чувств. Ненависть, злость, бессилье. И жажду расправы. Он был растерян от настырности этого фраера за рулем. Чего ему надо? Дают ему четвертак ни за что, за раз плюнуть, сказал бы спасибо добрым людям. Так нет, сука, ему профессия не позволяет, должность мусора его обязывает быть стойким, не сдаваться велит, так-так, он из тех, кто умирает стоя, но он у меня еще поползает на коленях, еще запросит пощады, в ногах поваляется.
Так или примерно так размышлял Жареный, а может, и по-другому, короче и совсем не так, не дано было знать Демину.
