Георгий Струмский - Наско-Почемучка
Так я разморозил дом, двор и улицу. Только Руен остался невидимым во мгле. И тут меня осенила идея, которой я решил немедленно поделиться с Наско.
Жалко только, что я ещё не успел сделаться невидимкой. Тогда можно было бы выскользнуть из дома, а не идти на цыпочках, оглядываясь на каждом шагу, чтобы мама не заметила.
Ещё издали я увидел, что окно у Наско закрыто. Стекло замёрзло, и сквозь него ничего не видно. Я трижды подал условный сигнал. Никто не откликнулся. Мной овладело сильное подозрение, и я решил действовать. Мать и отец Наско уже на работе, а бабушка крепко спит и ничего не услышит. Я решительно, но всё-таки не без опаски открыл дверь.
Из-под печки вылезла кошка, дружески замурлыкала, потёрлась о мои ноги и опять свернулась калачиком в тёплом уголке. Дверь Насковой комнаты скрипит, если её не приподнять чуть-чуть. Я приподнял её за ручку, открыл и заглянул внутрь. Никаких признаков жизни.
«Ну, Ванка, будь осторожен, — сказал я себе. — Тут дело серьёзное. Не к добру у тебя дёргался правый глаз».
Постель была застлана. Этажерка стояла на своём месте под портретом Юрия Гагарина и едва держалась под тяжестью книжек и учебников. Брюки были аккуратно сложены и повешены на спинку стула. Возле печки стояли вычищенные ботинки. Только сам Наско отсутствовал.
— Слушай, Наско, не шути, я тебя вижу.
Ничего-то я, ничегошеньки не видел!
— Вижу, вижу тебя. Давай выходи, мне надо сказать тебе кое-что важное.
На всякий случай я заглянул за дверь, за гардероб и под кровать, хотя и знал, что Наско в такие дешёвые пряталки играть не будет.
Тут меня охватил настоящий страх. Левый глаз у меня тоже задёргался.
Что делать?
Ослабев, я опустился на стул. По мне забегали мурашки. На лбу выступили капли холодного пота. Наверняка моё подозрение было не напрасным.
Наско-Почемучка исчез. Ясное дело — стал невидимкой. И пока об этом знал только я.
На столе лежала книга, раскрытая на двадцать восьмой странице. Я повернул её и прочёл на обложке: «Человек-невидимка. Герберт Уэллс». Так я и думал! На белых нолях были нацарапаны стенографические значки. Может, Наско так записывал формулу химического соединения, которое сделало его невидимым. Жалко, что я не учил стенографию. А если бы и учил, всё равно не разобрал бы эти каракули.
Ну что же, что же мне делать?
— Наско, если ты здесь, в комнате, отзовись. Скажи, как тебе помочь?
Я произнёс эти слова спокойно и достаточно громко, чтобы он мог меня услышать, если бы вдруг оказался поблизости. Лишь бы не разбудить бабушку! Она всё равно не поймёт всей сложности положения. Только раскричится или ещё хуже — расплачется.
Я продолжал тем же тоном:
— Наско, если не можешь мне ответить, по крайней мере сделай что-нибудь, чтобы я понял, что ты здесь. Подай какой-нибудь знак. Передвинь стул от окна к столу!
Я замер в мучительном ожидании. Даже дышать перестал и моргать. Стул остался неподвижным.
— Наско, если ты не можешь передвинуть стул, передвинь хотя бы карандаш на столе.
Я вцепился в край стола. Карандаш вздрогнул, покачнулся, сперва медленно и неуверенно, а потом всё быстрее и быстрее покатился по столу. Он не остановился на краю, упал на пол и зазвенел, как разбитое стекло.
Я нагнулся, чтобы поднять его, и обмер. На полу лежали осколки разбитой бутылки. Дрожащей рукой я поднял один осколок. От него пахнуло острым незнакомым запахом. Капелька бесцветной жидкости прошла у меня между пальцев и впиталась в пёстрый половик.
Я совершил роковую ошибку — упустил, может быть, последнюю каплю волшебного препарата. Но что сделано, то сделано. Назад не вернёшь. Острый запах через несколько минут выветрился.
Наско не подавал признаков своего присутствия и больше не отзывался ни на какие мои просьбы. Потрясённый происходящим, я пошёл к двери. В коридоре я едва не наступил на кошку. В соседней комнате сладко похрапывала бабушка. Бедная, она и не знала, что случилось в эту ночь с её внуком. У меня не было сил сообщить ей об этом. Я не выношу женских слёз.
Я зашагал по улице, измученный и сбитый с толку.
В моём мозгу роились планы один невероятнее другого и предположения одно другого страшнее.
Я понимал, что дорога каждая минута и что при этом никто не сможет мне помочь. Кому тут доверишься?
Может быть, только товарищ Николов мог бы разобрать таинственную формулу, но он накануне поехал в город навестить своих родственников.
Я прошёл мимо двора деда Стойне. Его дрова лежали неколотые. Прошёл дальше на луг. Никаких видимых признаков, по которым можно было бы определить, что тут начинается строительство детского стадиона. Автобус, который ходит от нашей деревни в город, в этот день был выходной, и шофёр сидел себе в кафе «Дан Колов». Со стороны холма слышались голоса ребят — «ранних пташек». Сначала они доносились глухо и издали, а через минутку — близкие и звонкие.
Видно, катаются с горы и веселятся себе. Счастливчики, они даже и не подозревают, что стряслось. И только я один из всей деревни знаю всё. Снежинка села мне на ладонь, обернулась капелькой и сделалась невидимой.
…Самое страшное предположение родилось у меня ночью. Кошки скребли у меня на душе, и я до полуночи не мог уснуть. А когда уснул, меня замучили кошмары.
Мне представилось, что Наско-Почемучка не стал невидимкой, а просто сделался крошечного роста, потому что в формулу вкралась ошибка. Он стал меньше пылинки, потому я его не видел и услышать не мог. И просьб моих он тоже выполнить был не в состоянии — ни стул подвинуть, ни отозваться.
Он кричал, а я его не слышал. Его голос стал слабее мушиного жужжания. А сам был меньше снежинки. Всякая трещинка в полу для него теперь как бездонная пропасть, карандаш — как гора, с которой мы катаемся на санках, а стол гораздо выше и неприступнее, чем далёкая вершина Рилы. И Наско смотрит сквозь свои очки на этот страшный мир, карабкается через крутые обвалы пылинок, которые раньше и не заметил бы, подолгу обходит огромное озеро, состоящее из одной-единственной капельки воды. Он наклоняется над водой и вдруг замечает, что его преследует огромное чудовище — к нему простирает щупальца муравей невероятных размеров. Наско бежит, задыхается, пробирается между пылинками и тщетно пытается вспомнить формулу, которая поможет ему опять стать большим и выбраться наконец из этого жестокого и кошмарного мира.
Ну, а если он даже и вспомнит формулу, что из этого? Он не может и козявочку побороть, не может добраться до стола. И вот он бежит в ужасе из последних сил. Чудовищный муравей настигает его и глядит на него громадными немигающими глазами.
Тут я вскрикнул и проснулся. Проснулся от мягкого прикосновения маминой руки.
— В школу опоздаешь, вставай-ка. Во дворе твой музыкант уж минут пять, как свистит.
На полу возле кровати валялась измятая книжка про человека-невидимку. Оконное стекло замёрзло, но за окном явственно слышался условный сигнал.
Я протаял дырочку и поглядел. Протёр глаза и снова поглядел. На улице цел-целёхонек, в ушанке и с портфелем в руках, стоял Наско-Почемучка. Он подпрыгивал то на одной, то на другой ноге, дул на покрасневшие ладони и нетерпеливо махал рукой.
— Выходи быстрей! Я вчера с отцом в Софии был. Знаешь, про какие чудеса расскажу!
Рассказ четвёртый. Двоюродный брат Васко объявляет шах и мат
Перестану ли я когда-нибудь спрашивать?
Я летел и спрашивал птиц. Спал и расспрашивал свои сны.
Я перестану спрашивать, когда узнаю всё-всё на свете. А этого не может быть, значит, и вопросы мои никогда не кончатся.
Говорят, мне будет трудно, когда я вырасту и другие начнут задавать мне вопросы.
Из дневника Наско-Почемучки— Почему я люблю шахматы? — спрашивал Наско и сам себе отвечал: — Люблю потому, что ни одна партия не похожа на другую. Шахматных ходов так много, что, если все люди на свете начнут играть в шахматы, они всё равно не повторят одну и ту же партию.
Мы проводили часы за часами, склонившись над чёрными и белыми квадратиками. Ничего, что доска была вся исцарапана. Ничего, что у чёрной королевы отвалилась корона, а белый конь был вообще без морды. Мы водили крупные, пузатые шахматные фигуры в изнурительные сражения. Нападали и оборонялись. Ликовали и мучились.
Шах и мат. Дни летели. Шах и мат. Магические квадратики притягивали нас как магнит. Новая комбинация фигур — поворот к открытию новой тайны. Латинка уставала нас рисовать. Но где ещё было ей найти таких послушных «натурщиков», которые «позируют» часами! А мы не уставали. Шах и мат.
В девяносто пятой партии за этот месяц победил я. Девяносто шестую выиграл Наско. Счёт опять сравнялся. Оставались решающие партии. Мы договорились играть до ста. Конца турнира ещё не было видно. Последние игры — так придумал Наско — велись с помощью переписки.
