Сергей Баруздин - Роман и повести
Она пошла танцевать с другими. Эти — другие — казались мне отвратными ребятами. Но самым отвратным из всех был я. Я ненавидел себя.
С трудом я дождался окончания вечера. Хорошо хоть, что ждать пришлось недолго. Через полчаса вся компания разошлась по домам.
Я молча проводил Наташу и, прощаясь, прятал от нее глаза… И про мою записку она не сказала ни слова, будто ее не было.
По всей Москве висели объявления о школах танцев. Но туда мне дорога была закрыта. Ведь школы танцев — для взрослых.
После уроков я прибегал домой и — до прихода родителей с работы, отодвинув в сторону стол, — начинал:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось…
Так было несколько дней, и у меня уже что-то получалось. Пожалуй, теперь я бы даже не отказался попробовать потанцевать с Наташей.
Но тут я неожиданно вспомнил: а вдруг она меня на каток позовет? Вот если бы прыгать с парашютной вышки в парке культуры! А на коньках я…
Я катался далеко не блестяще. Да и коньки у меня старые-престарые, столетней давности.
Вечером я пристал к родителям:
— Мне нужны деньги на коньки. На новые.
Мать с удивлением посмотрела на меня:
— Еще в первом классе купили тебе коньки, валяются…
— Они же малы, — сказал я. — А я хочу…
Отец выложил деньги.
— А на абонемент? — попросил я. — В парке культуры есть школа такая, где учат хорошо кататься. Семь рублей.
— Ну, если так серьезно, — произнес отец, — получай.
— Баловство это все! Пустая трата денег! — проворчала мать.
В отличие от отца мать всегда экономила. Впрочем, наверно, и правильно. Я знал, что денег у родителей вечно не хватало.
Но это было не баловство. Две недели подряд я ездил в парк культуры. Возвращался в снегу, с синяками и шишками.
Родители поражались моему рвению.
— Спорт — полезная штука, — говорил отец, больше матери, чем мне. — Пусть занимается.
И вот я решил проявить инициативу сам:
— Наташа, поедем на каток в выходной? Или завтра? А?
— Ты знаешь, я почти не катаюсь, — сказала Наташа. — Да и зима скоро кончается. Не сердись. Давай лучше на будущий год. А вот плаваю я неплохо. Поедем летом? — предложила она.
Этого я не ожидал. Неужели мне теперь записываться в школу плавания?
Чудесный день — зимний и уже не зимний, мартовский, с щедрым солнцем и подтаивающим снежком на московских улицах. Дворники скребли тротуары. Радио гремело маршами на улицах и площадях, как в дни праздников. Закончилась война на Карельском перешейке. Она прошла как-то мимо меня. Но она не прошла мимо других…
Наша огромная квартира ликовала. Огромная потому, что в ней, помимо нас, жило сорок шесть жильцов, или восемнадцать семей. Они, то есть все мы, занимали целый четвертый этаж дома, когда-то принадлежавшего кондитерской фирме Абрикосовых. Этой фирмы давно не было, а мы — четвертый этаж, надстройка над этой некогда существовавшей фирмой, — жили в одном коридоре, с двумя кухнями, одной уборной и одним телефоном, в общем, дружной семьей! И вот сейчас все поздравляли одну из соседок, Евгению Ивановну, а она целовала всех, и плакала, и смеялась, и без конца говорила:
— Господи, неужели теперь вернется! Живой вернется!
А во дворе у ворот стоял Боря Скворцов, стоял, по-моему, с самого утра, и сообщал всем, что его отец награжден медалью «За отвагу».
— Вот придет скоро — сами увидите! — говорил Боря для большей убедительности. Вдруг, в самом деле, ему кто-то не поверит!
Вечером, когда я шел в Дом пионеров, у газетных киосков стояли длинные очереди за «Вечеркой».
Я тоже радовался, но думал сейчас совсем о другом. Может, зря ей написал? Как все просто и хорошо было до этого! А сейчас… Мало мне этих танцев! Смотри, еще плавать придется!
Конечно, зря! И все этот Боря. Посоветовал. Правда, сегодня не надо на него сердиться. Он счастливый. Медаль «За отвагу». Теперь в нашем доме есть еще один настоящий герой! Первый — полковник из третьего подъезда — имеет медаль «XX лет РККА». А «За отвагу», пожалуй, даже повыше?
Наташу я встретил после занятий в раздевалке. Как всегда, спросил:
— Ты идешь?
— Только недолго. Ладно?
Дошли до остановки трамвая, и она сама предложила:
— Пройдем дальше? Через Красную площадь?
— Конечно.
Молчали почти до самой Красной площади. Кто-то из нас должен был заговорить первым. Я не знал, что сказать…
— Ты давно не читал мне ничего, — сказала наконец она. — Почитай.
Что же прочесть? Я читал ей много-много раз. Кажется, все перечитал, что было можно. Я не читал ей только то, что было написано о ней. Но сейчас? Нет! Нет! Хватит записки!
— А что? — растерялся я.
— Что хочешь. — Она сказала это почти без интереса, словно думала сейчас совсем о другом.
И, кажется, я вспомнил:
— Хочешь, прочту самое-самое первое? Только не смейся! Мне и самому сейчас смешно. Это давно, когда мне десять лет было…
Она кивнула головой.
И я начал:
Жил-был папа,
Очень добрый,
Только поздно приходил
И носил домой работу.
Этим маму он сердил.
Думал я:
Принес машину,
А он работу притащил.
Положил ее на полку,
А работу не раскрыл.
Каждый день
Приходит папа
Только ночевать домой.
От такой большой работы
Папа наш бывает злой.
Иногда бывает так:
Папа наш
Берет работу
И над ней всю ночь сидит.
Утром папа
Чай глотает
И на службу с ней бежит.
Правда, смешно и глупо? — спросил я ее. И сам засмеялся.
Но что это? Я посмотрел на ее лицо — она плакала.
— Не сердись, — сказала она сквозь слезы. — У меня папу убили… Там, под Выборгом…
Это был день окончания войны с Финляндией. Это был чудесный мартовский день, принесший людям радость. Играла музыка. По Красной площади ходили толпы людей. Люди веселились в домах — мы слышали сквозь окна их смех, и песни, и шумные голоса.
Но сейчас я понял, что не видел всех окон. Я не видел Наташиного окна. Не видел и других — таких же. А они были.
Выборг! Я не представлял себе этого города. Я никогда не был в нем. Я слышал слово «Выборг» по радио, читал его в «Пионерской правде» и еще раньше знал это слово от отца.
— Вон Выборг, — говорил он, когда мы купались в Финском заливе под Сестрорецком.
Мы провели там с отцом неделю в тридцать шестом. Выло тепло, и вокруг шумели сосны, и песок под ногами был усыпан шишками и иголками. Иногда иголки вонзались в голые ноги, но я бежал к воде, и отец кричал мне:
— Смелей! Смелей!
Он хотел научить меня плавать.
Выборг был где-то рядом.
И вот теперь я опять услышал — Выборг. Там убили ее отца. Убили. Я старался представить себе это и не мог. Сосны, шишки, иголки, камни, море, и вдруг — убили…
Наверно, его сейчас там хоронят. Хоронят, как героя, с военным оркестром и салютом. А Наташа — его дочь. Дочь настоящего героя!
Боре Скворцову — хорошо! Его отец тоже герой, он вернется с медалью «За отвагу». И полковнику из третьего подъезда хорошо!
А что я! И сам ничто, и отец у меня самый обыкновенный служащий. Занимается какими-то там мотопомпами. И еще обезвоживанием торфа. И нарядами на спецодежду…
Правда, мой отец летом был на сборах комсостава. Мы с матерью ездили к нему по выходным в лагерь, в Покровское-Стрешнево, и я очень гордился, что отец в форме, что в петлицах у него шпалы, как у настоящего военного…
Ночью, во сне, я взял ее за руку. Я никогда еще не держал так долго ее руку — маленькую, теплую, с длинными пальцами. Когда мы здоровались и прощались, это были секунды. А сейчас — не отпустил. Нагнулся, кажется неловко, и поцеловал ее в лоб.
«А еще?» — попросила она.
И я снова поцеловал ее.
«А еще! А еще!»
Мне хотелось, чтоб было так.
Она плакала, а может быть, смеялась и повторяла:
«Так нечестно! Нечестно! Я же первая тебя спросила!»
Теперь она меня целовала в губы.
«А еще! А еще!» — просил я.
Вдруг я почувствовал, что она действительно плачет.
«Не надо, Наташ! Не надо!»
Но она плакала и бормотала:
«Нечестно! Нечестно! А я и не знала, что так кончаются войны…»
ГОД 1941-й
Воскресенье — выходной день. И вообще хороший день. Мы уезжали в пионерский лагерь. Уезжали весьма кстати. В Москве уже было жарко и душно, да и школьный год давно закончился. Я изнывал от безделья.
Мы уезжали в восемь утра с Белорусского вокзала. Уезжали без оркестров и прочих почестей, с которыми отбывали обычно пионеры. У нас не было даже особого поезда, а так просто — два вагона в составе Москва — Смоленск. Матери, отцы, бабушки и дедушки провожали нас, стоя на платформе, словно мы были рядовыми отъезжающими.
