Анатолий Мошковский - Река моя Ангара
Мы с Колькой хохотали до упаду, а Марфа вытирала платочком глаза: ох, и умора этот Борис! Честное слово, я прожил с ним под одной крышей десять лет, а не подозревал, что он может так смешить людей. Ну и циркач, ну и комик!..
Марфа была уже не в стареньком бордовом сарафане, а в сером платье с короткими рукавами и не в стоптанных парусиновых туфлях, а в темных босоножках. В этом платье и босоножках она казалась тоньше и моложе, ей можно было дать не двадцать, а лет шестнадцать-семнадцать и ни на месяц больше.
Утром меня растолкал Борис. Я едва продрал глаза: чего ему еще нужно от меня?
А нужно ему было вот что. Он попросил меня отнести записку Марфе на работу. Они уговорились встретиться в семь часов у кинотеатра «Мир», а он только сейчас вспомнил, что ему поручили сходить к заболевшему товарищу. Свидание переносилось на девять.
Он сунул мне записку.
— Хорошо. — Я повернулся на другой бок и уснул.
На почту я забежал часов в пять. За барьером сидела Марфа, чистенькая и аккуратная, в белой прозрачной кофточке и черной юбке, и взвешивала на весах бандероль.
Я стоял за барьером, и мои глаза едва выглядывали из-за него. Я ждал, потому что никак не мог передать ей записку, пока не уйдет дядька в соломенной шляпе, хозяин бандероли.
Она выписала квитанцию, и пока я набирался духу, чтоб окликнуть ее и передать записку, явились еще двое.
Я стоял и вдыхал острый запах сургуча и слушал, как заколачивают посылки.
А люди все подходили и подходили. И все, как назло, к Марфиному окошечку.
Только перед самым концом работы дождался я минуты, когда у окошечка никого не было.
— Марф, — громко шепнул я, — Марф, тебе записка…
А что было дальше, мне даже рассказывать не хочется. До чего же я неловкий и невезучий человек!
Все сослуживцы Марфы, конечно, услышали мой оглушительный шепот и стали кидать такие оскорбительные словечки, как «жених», «свидание», «кавалер» и прочее.
Марфа покраснела, как свекла, хоть она и была загорелой, все равно было заметно. А про меня уж и говорить не приходится.
Марфа вышла ко мне, потом из почты, взяла из моей мокрой руки смятую записку, прочитала ее, пристально оглядела меня с ног до головы и сердито бросила:
— Хорошо. Иди к нам. Я скоро приду.
Я пошел к ним.
Вот уж на повезло! Целый час караулил ее, а получилось так нелепо.
Я хрустел в сарае морковкой, когда она крикнула мне. Я подошел. Она опять окинула меня взглядом с ног до головы и бросила:
— Снимай штаны.
Я побагровел. Бить? За что?
— Ну? По-быстрому. Столько дырок — стыд один, ходишь, как голодранец.
Я мгновенно скинул штаны, она унесла их и вернулась с ними через час. Они были так аккуратно и красиво заштопаны, что я не променял бы их на новые. Честное слово, не променял бы!
7
В починенных штанах жизнь стала куда веселей. Больше на меня не косились продавцы в магазинах, да и колхозники на базаре особенно не следили за мной. А то просто неловко было появляться в этих местах. Точно беспризорный какой.
Вообще Марфа крепко взялась за меня. Перед едой гоняла мыться к рукомойнику и после мытья требовала показать ей руки. Вначале я немного злился на нее. Ну, согласитесь, если с утра только и думать о том, чтоб были чистыми руки и уши, если в полдень прогонять ворон и галок, выклевывавших замазку, которой Марфа замазывала протекавшую кровлю, и перед обедом снова тереть мылом руки и шею — даже шею заставляла мыть! — разве останется хоть минута на свои дела?
Кроме того, уходя на работу, она строго-настрого велела Кольке охранять огород от нашествия чужих кур, и мне с приятелем приходилось с палками в руках пикетировать у ограды.
В общем, весь день был загружен. Даже их отец, добродушный и тихий дядя Костя, называл нас пролетариями.
Из всех работ менее всего мне нравилось развешивать на веревках мокрое белье. В субботу, пораньше освободившись на почте, Марфа постирает и принесет с террасы тяжеленный таз, усталая, распаренная, пальцы все сморщенные, как у старушки, принесет, поставит на траву и бросит:
— Мальчики, а ну! Чтоб в пять минут!
Колька повесит и натянет веревку, а потом мы, озираясь по сторонам, развешиваем на веревке разные там простыни, трусы, рубашки и прочие тряпки… Ужас! А что если нас увидит кто-нибудь из ребят или девчонок? Да, это не самая мужская работа…
Старики ее мало что делали: у матери какая-то болезнь была, нагибаться ей врачи в поликлинике запретили, а отец был староват. Честное слово, если у нашей Вари не хватало каких-то хозяйственных винтиков, то у Марфы их было чересчур много. Лишние были…
Один раз я едва не взвился на дыбы.
Вот как это было.
Однажды утром я бодро шагал к Кольке, и тут Витька, сидевший в гурьбе ребят, пустил сквозь зубы:
— К родне потопал? На блинчики? Ну-ну!
Буду до конца честным: я скрипнул зубами и, наверное, здорово отдубасил бы Витьку за это оскорбление, но у него под рубахой опасно обрисовывались бугорки мускулов, а это не сулило мне ничего хорошего. Обидно, но что поделаешь. Я и правда не очень сильный. Мне уже десять с хвостиком, а вот на мускулы даже намека нет. Руки и ноги до противного тонкие. Спереди выступают ребра и ключицы, а сзади — лопатки. Как говорит Степан, подбрось повыше на хороший ветер — как пушинку тополя унесет.
И отчего это? Ума не приложу.
Оттого ли, что гимнастикой не занимаюсь, или питаюсь как попало, или что слишком много бегаю? Кто его знает.
Говорю я все это к тому, что драка с Витькой не сулила мне ничего хорошего. Но и не показать ему своего презрения было бы ниже моего достоинства.
— Закройся! — крикнул я, отойдя от Витьки на безопасную дистанцию: ноги у меня такие — не догонит.
И я помчался на Садовую улицу.
Между тем злая шутка Витьки начала сбываться. Никогда не забуду я вечера, когда с улицы ввалился Борис, холодный от ветра, весь какой-то растрепанный, улыбающийся, с глупым лицом, точно пьяный. Ввалился он в комнату, блеснул глазами и брякнул, точно на стол положил:
— Батя, женюсь.
Отец только что вернулся из гаража. От него пахло земляничным мылом. Он шумно ел щи и минуты три не поднимал от тарелки голову, как будто в словах, которые только что сказал ему Борис, не было ничего особенного и его сыновья женились через день.
Потом, доев щи, он вытер рукавом рот и поднял на сына слегка осовелые глаза (на столе стояла пустая четвертинка). В комнате было очень тихо. Степан даже перестал есть, а Варя — ух, и любопытные они, женщины! — застыла у русской печи, прислушиваясь.
— На ней? — спросил отец.
— Ага.
И опять тишина.
Борис стоял у стола, высокий, холодный от ветра, большеухий и растрепанный, глаза его смешно моргали, и мне стало почему-то жаль его.
— Рановато. Хоть у меня в твои годы уже Степка был… Да мы тогда были не такие, как вы. — И рыкнул: — Варька, второе!
Не знаю, понял ли что Борис, но я не понял, хочет отец, чтоб он женился, или не хочет.
Отец съел второе, подчистил хлебом сало, потом залпом, как пьют водку, опрокинул в рот стакан компота и только после всего этого сказал:
— А жить где будете? — И, не дав Борису даже пикнуть, добавил: — У нас тесновато, сам знаешь.
Борис разглядывал свои руки, вертел их, точно они принадлежали не ему, ковырял пальцем рубцы и ссадины.
Отец немного разомлел от водки и еды.
— Слушай-ка, — сказал он, — а может, ты со столба сорвался? Мозжечок отшиб? И от этого в голове кружение. Семья, детишки — забот поверх маковки. Не будь дураком. Погуляй еще, время терпит. А то заладил…
Меня прямо-таки перевернуло от этой грубости. Но я привык к этому, потому что отец никогда не выбирал слова. Вообще-то он был ничего, дрался не очень часто, куда реже Степана, иногда давал рубль на кино и катал по городу в кабине полуторки. Но сейчас я презирал его.
Борис тяжело молчал.
Молчал и Степан, и я понял, что в душе он, как всегда, держит сторону отца и пока что помалкивает. А я вот не мог молчать.
— А Марфа хорошая, — сказал я, — и гороха совсем не жалеет.
Степан замахнулся на меня, но я успел отскочить.
Отец, оказывается, еще не кончил.
— Я ведь тоже еще не старый, — сказал он, — будет у вас скоро мачеха. — Отец повернул ко мне, словно это касалось только меня, свое тяжелое лицо с набрякшими под глазами мешками. — Все слышали? Так вот, ставлю в известность. Три хозяйки в одном доме — мира не жди. В общем, понял ситуацию?
Борис потрогал рукой свой большой кадык на худой шее и опустил голову.
— Вполне.
— Вот так. — Отец встал, размялся и зевнул.
— Я к ним не пойду, — сказал Борис.
— Это почему же?
Я тоже не совсем понял Бориса. Чего это он вдруг?..
— Одни целый дом занимают. Просторно, чисто и участок хороший. Потом хозяином всего дома станешь.
