Виктор Горный - Шаромыжники
Колька смолк, казалось, будто не он, а беспризорный сидит на чурбаке. Ребята продолжали сидеть не шевелясь. Гриша Звонкий подбросил в костер хворосту. Искры посыпались дождем и осветили палатки. Ребята, как бы проснулись, словно сидели они в кинематографе и просмотрели интересную картину. Только сейчас почувствовали, что ночь холодная: грудь греет, а за спиной — холод; кто-то тяжелый, холодный, навалился сзади и хвост туманный вытянул по травам. Звезды. Город куда-то провалился. Речка на переборе булькает. Самый маленький из пионеров, Миша, сидящий в отдалении, нарушил молчание.
— Коля, а Мухтарка-то жив остался? Почему он с тобой не ходит к нам в лагерь? Мы бы его любили, бегал бы он с нами.
— Бегал бы, бегал бы, — передразнил Гриша. — А почему камнями бил собаченку, которую мы нашли в канаве? Что?.. Кабы тогда Коля не пришел к нам, не устыдил бы нас, так кроме мяса ничего бы не осталось от нее. И Мухтарка попал бы тебе, так ты его камнем угостил бы.
Миша сконфузился. Его маленькие пальцы прятали галстух в прореху, за пазуху.
— Ведь не я один, — все.
Ребята начали спорить. Вожатый остановил их.
— Ну, ребята, довольно… Пора спать, нечего балясы строить.
— Нет, ты доскажи. Коли показал пирог, так давай и шамать.
— Мы не хотим спать, к лешему сон. Успеем выспаться.
— А вон Егорка уже и заснул? Ишь, какие носом-то симфонии разводит.
— Я?.. Я нет. Я не сплю. Я думаю: почему я не видел революции. Я бы на фронт поехал. Я бы показал буржуям, где раки зимуют.
— Закройся! — Одернули его ребята.
Он, как хорек, высовывался из-за костра. Вожатый, чтобы привлечь внимание, ногой пошевелил головешку. Искры закружились.
— И так, ребята, слушайте, доскажу вам. А завтра, если на занятиях будете клевать, то не взыщите.
Ребята пододвинулись к костру, а он начал.
— Как приехали на фронт, так и началось, и началось. Стрельба кругом. Пули над нами, как мухи над падалью, кружатся. Снаряды землю роют, как свиньи. Люди стали такими маленькими, серыми, — как суслики в полях, забегали. Меня сделали разведчиком. Посылали меня к белым выведывать у них все, что надо для штаба. И я ходил. Переоденусь, как деревенский мальчишка: одену поддевку, шапку, запояшусь опояской и пошел. И Мухтарка за мной по пятам идет..
Однажды, прихожу из разведки на то место, где наши стояли, и тут… Ахнул даже… Везде валяются телеги… Кухни, опрокинутые. Ящики разбросаны…
Лошади раненые бьются. Трупы лежат. Тут у меня в груди и заколотилось. Не доброе почуял. Кто-то ухватился за сердце, будто ребенок руками, и начал сосать. Ветер подул. Изморось пошла. Пошел я между трупов — осматривать, нет-ли где сибирского тятьки. Каждому в лицо заглядываю, — а они синие, распухшие; руки в стороны разбросаны. Винтовки валяются. Почти всех обошел, а тятьки нету. Спустился к оврагу — и там нету. Мухтарка притих, шерсть щетинит; идет сзади и на пятки наступает. Я ему говорю:
— Мухтарушка, ищи… Ищи тятьку!
А он, ошалелый, уставился на меня и рычит, — будто кость у него отнять хотят. Потом пошли к кургану по траве желтой. Подходим, а там человек сидит, согнутый. Сидит, как каменная баба, не шевелится. Подошли близко. Глаза у него закрытые. Губы дрожат, и на них синяя пена настыла. Я пошевелил его за плечо. Он вздрогнул и чуть открыл глаза. Я спросил его:
— Где наши?
Он глазами указал в степь.
— Там… в плену, у белых.
И перевел глаза на ногу. Нога у него прострелена. Штанина разодрана. В ране копошится грязь, как жук в рыхлой земле. Я показал Мухтарке рану, и он облизал ее. Оторвавши подол грязной рубахи, я сделал перевязку..
— Пить… — попросил красногвардеец.
Я сбегал в овраг и в шапке притащил воду. Красногвардеец сразу повеселел. Завернулся теплее в шинель, одел баранью шапку, (с красной полинявшей лентой) которая валялась на траве.
— Во, парень, видал, как воюют? Сильны, сволочи. Утром бой был. Нас — сто, а их, — как саранчи налетело… Вот что: я поплетусь в деревню, а ты ступай туда, к белым. Скажи командиру, что я подмогу пойду искать и приду на выручку.
Я пошел напрямик, мимо хуторов и деревень, туда, где тучи чесались о землю. Ветер, — жесткий такой… Кой где трупы лошадиные валялись, и собаки обгладывали их. Мухтарка только шерсть дыбил, завидя их. Шли целую ночь. На другой день пришли к селу, с белыми хатками. При входе в село, у дороги стоял пост. Трое казаков, в погонах, окликнули нас.
— Стой, куда идешь?
Я начал врать.
— Домой идем, от бабушки… Она тут, на хуторе, живет.
— А красных там не видно?
— Нет, никого нету…
— Ну, проходи скорей.
Зашли в деревню. Народу — полно. Телеги посреди улицы стоят. Кухни топятся. Стал я ходить по улицам, разузнавать, где пленные находятся. К разговорам прислушиваюсь.
Слышу две бабы у колодца разговаривают:
— Слышь, кума, завтра красных расстреливать будут: и комиссара ихнего, и командира.
— Это тех, которые у старика в конюшне сидят?
— Тех самых. Строго они их держат. Вместе со штабом возят. Говорят, что они — большие большевики, — с чином.
Потом бабы многозначительно зашептались. Я пошел отыскивать штаб. У большого, белого дома, на высоком крыльце развевалось трехцветное знамя.
— Тут! — думаю я.
Хотел проскользнуть во двор, но солдаты не пропустили. Мухтарка-же проскочил между ними и стал шариться по двору. Обошел я вокруг дома, точно лисица вокруг капкана. Смотрю — в огороде старик. Я — к нему.
— Дедо, пусти ночевать, назови сыном. Боюсь я этих, солдат… Мне надо вон туда итти, а там красные… У меня там бабушка. Я ничего не ел, голодный.
Наврал этому старику, с три короба, а он и поверил. Провел меня в дом и казакам представил.
— Вот, мой сынок. У бабушки был…
Не хочет гостить у ней.
Казаки улыбались красными рожами.
Приласкали меня, по голове гладили.
— Хороший парень, — вояка будет… ты красных любишь?
— Красных?.. Нет!.. Да я их этих красных, я их…
Так ничего и не сказал, только кулаком погрозил. А сам думаю:
— «Я бы вас на пугало в огородах развесил…»
Беседу нашу прервали вошедшие казаки. Один из них толстый такой, с золотыми погонами. Красный лампас на синих штанах у него. Он что-то прошлепал смачными губами и уселся за стол, разбирать бумаги. Усы у него — тараканьи, так и ходят. Остальные казаки присмирели. Присмотрелся я в него и узнал в нем казака, который на приисках меня нагайкой выпорол. Аж дрогнул — все припомнивши. Так и захотелось бомбу ему под стол вышвырнуть. Пощупал под полой, а она тепленькая, — котеночком пригрелась в кармане. Но сдержался, думаю:
— «Все мне изгадит эта гадина. Да кабы еще не узнала»?..
Потихонечку вышел на двор, стал осматриваться. У дверей конюшни стояло двое вихрастых казаков. Они привалились плечами к косякам и разговаривали о чем-то, часто улыбаясь и сплевывая. У ног их ходили куры. У столбов стояли кони, видно, что на них часто гоняли, — мыло пенками подсохло. Казаки посматривали то на коней, то на дверь. Я, не долго думая, полез на конюшню, на сарай.
— Эй, хлопец, нельзя туда лазить!
— Как нельзя? У меня там голуби.
— Нельзя тебе говорят, — видишь охраняем.
— А что-ж, голубям сдыхать что-ли?.. Я им овса несу.
Они успокоились и опять продолжали разговор. На сарае было полутемно. Свет проникал в одну дыру, в которую я залез. Осмотрелся. Кроме соломы, ничего на сарае не было. В одном углу, в соломе, была яма. Я — к ней. Оказалось, что там дыра в конюшню, в ясли, куда корм лошадям спускают. Солома шумела, и это в конюшне было услышано. К дыре кто-то подошел.
— Кто там возится?
— Тиш-ш-ш!..
И я нырнул вниз.
— Товарищи, это я… Колька ваш.
Вдруг я оробел; будто змея холодная по спине проползла и каплями разсыпалась у поясницы — это дрожь проползла по спине. Передо мной стоял совсем незнакомый солдат.
— Ошибся, ошибся я… Не наши… совсем другие здесь, — думал я.
Я не знал, что делать, и как дурак стоял перед этим солдатом. Вгляделся в него; у него чуть белело лицо и потом… потом, у него на плечах белели погоны. Я сообразил, что это ихние, что у них тут, «губа», — свои посажены за что нибудь. Хотел повернуться и убежать. Но он положил мне руку на плечо и спросил:
— Тебе кого надо?
Я не знал, что говорить, заикался:
— Я так… В пряталки играем… Думал товарищи-ребятишки спрятались здесь…
— Ох, и хитрый ты парень — я вижу. Тебе наверное красных надо?.. Вот, и попался…
Я вот, сейчас позову стражу… и тебя…
Я уж ничего не слушал. Полез под полу, нащупал бомбу. Рука крепко ухватилась за нее, как за крепкое яблоко. А в голове мысли прыгали:
— Все равно — один конец. Сам пропаду и их покрошу, — все равно! Жалко только — Мухтарка один останется. Э-эх!
И вытянул бомбу; замахнулся — о стену ударить. Но вдруг, тот задержал меня за руку и переменил тон.
