Ян Ларри - Как это было
— А теперь чего? — не удержался от вопроса Костя.
— А теперь будем слушать, — вытер платком проступивший на лбу пот очкастый. — Ну-с пошли!
С разинутыми ртами ребята вошли в избу. Очкастый вынул из кармана ключ, открыл желтый сундук, вытащил оттуда небольшой сверток. Развязав веревочки и бросив бумагу под стол, он ткнул черным ящичком в живот Кости и крикнул:
— Гым, гым, гым!
— Ай! — отскочил Костя.
— Испугался?
Напевая что то под нос, очкастый поставил на стол ящичек, прикрутил к нему конец проволоки, потом достал небольшой кусок провода, зацепил один конец его за ящичек, а другой обмотал вокруг железного прута.
— Ну-ка, помогай, ребята, половицу раздвинуть! — скомандовал очкастый.
Косарем развели половицы. Очкастый взял в руки прут и глубоко загнал его в землю, между половиц.
— А зачем? — спросил Костя.
— Ну, об этом мы после побеседуем с вами!.. Все объясню, ребята.
С этими словами очкастый вынул из сундука четыре толстых черных кружка с металлическими частями и длинными витыми шнурками, вставил блестящие кончики в ящик и, нацепив пару кружков на уши, начал крутить пуговки ящичка.
— А где же труба? — шопотом спросил Костя.
— Молчи знай, — дернул Мишка брата за рукав.
Очкастый вертел пуговку, хмурился, нагибался к железному пруту, забивал его глубже в землю, потом протянул руку к чайнику и начал поливать прут водой.
Костя фыркнул.
— Эва, капусту нашел какую… Сичас расти станет!
Очкастый погрозил пальцем.
— Т-с-с! Не мешай.
Через некоторое время лицо его растянулось в улыбку. Он посмотрел на ребят, поманил Костю пальцем, а когда Костя подошел к нему, он взял пару других кружков и нацепил их на костины уши.
— …рение аппарата! — сказал кто-то толстым голосом прямо в уши Кости.
Костя вздрогнул и растерянно оглянулся по сторонам.
— От ударных бригад необходимо обеспечить переход к ударным цехам, — сказал тот же голос, и тут только понял Костя, что говорят не в избе, а в черных кружках. Необычайное волнение охватило Костю. Забыв все на свете, он слушал, не понимая, чью-то речь, а когда поднял глаза, он увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.
Увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.
Говорили что-то непонятное, Грубый голос так и бубнил.
— …действительным переходом на ударные методы работы с конкретными обязательствами со стороны ударников по поднятию дисциплины труда.
Потом другой голос сказал:
— Музыкальный перерыв. Баркаролла Чайковского.
Кто-то кашлянул в уши, а затем громыхнула музыка, как будто начали играть сразу сто гармошек.
Очкастый достал тетрадку и стал писать, изредка посматривая на ребят и чему-то улыбаясь. Но ребята даже не смотрели на очкастого. Окаменев от удивления, они сидели, боясь пошевельнуться, слушая музыку, пенье, разговоры о том, что делается в Англии, в Германии и в других странах, что строится в нашей республике и многое еще другое, чего совсем уже и понять нельзя было.
Ушли от очкастого поздно вечером.
* * *Дома, перебивая друг друга, они рассказали о колбасе, о халве, о радио и не забыли показать, какие большие и смешные очки носит их новый знакомый.
— Во, — развел Костя руками, — как маленькие колеса!
На ребят, однако, никто даже внимания не обратил.
— Цыть вы, пострелята! — нахмурился батька.
Ребята обиженно замолчали.
В избе было душно и жарко, от гусят, ночевавших под печкой, слышался дурной запах. Мать месила тесто. Батька о чем-то разговаривал с Федоровым, здоровым и широкоплечим парнем, недавно вернувшимся из Красной армии. В углу под иконами и портретом Буденного сидел дядя Прокофий, молодой парень, который вернулся из Красной армии года два назад и успел за эти годы так поднять свое хозяйство, что все соседи завидывали Прокофию.
Федоров в чем-то убеждал батьку, размахивал руками и то-и-дело вставлял в разговор непонятные словечки:
— Ты, Митрий Михалыч, сам посуди, — перегибался через стол Федоров, — волка возьми к примеру… Индивидуально он живет? Индивидуально! В одиночку то есть… А почему? Да потому, что он зверь. Неужто и мы от зверей не ушли? Ведь это беспременно должны жрать друг друга, ежели индивидуально будем… Что Прокофий? Прокофий хоть и демобилизованный, а первый есть кулак на деревне.
— Да что ж, — дымил цыгаркой батька, — я с полным удовольствием, да только толк-то будет ли?
— Беспременно! — стучал ладошкой о стол Федоров.
Дядя Прокофий усмехаясь качал головой.
— Замотал, замотал! — злился Федоров, — да ты говори, а башкой тут нечего крутить.
Дядя Прокофий щурился и вздыхал:
— Непутевый ты, Сережка, — и укоризненно смотрел на Федорова, — сыплешь словами, что горохом, а что болтаешь, поди и самому невдомек. Прокофий, говоришь, кулак. Дурья ты голова! Вот что… Тогда ты еще сопли вытирал, Прокофий-то уже мировую контру шашкой рубал…
— Рубал? — кричал Сережка Федоров. — А сейчас — кулак ты. Вот кто ты есть! Батрака взял уже?
— Ты не ори, — хмурился. Прокофий, — какой я кулак, когда есть я культурный хозяин. Вы вот на бога все надеетесь, а у меня агрономические книжки заместо бога. Бедняком был, а теперь — вона добра-то всякого имею. Ты вот Митрия подбиваешь в колхоз Ладно. Колхоз, так колхоз. Валите. Не возражаю. А только кто ж пойдет-то с вами, с гольтепой? Свое хозяйство поставьте спервоначалу. Свое хозяйство плохое, а других учить хотите… А кулаком меня не смей называть. Я, брат, сам против кулаков пойду в любое время.
— Пойдешь ты! Так я и поверил! Батрака-то взял уже?
— Батраком не кори. Справлюсь немного и батрака отпущу.
— Одного отпустишь, а пятерых возьмешь?
— Ругаться зачем же, — примиряюще сказал батька. — Прокофий, конечно, по книжкам ведет хозяйство… Это безусловно. Однако ты, Прокофий, напрасно коришь нас. Гольтепа мы безусловно. Что правда, то правда. А что с ней, с проклятой землей этой сделаешь. Слезами поливаем, а не родит. Потом удобряем, а она хоть бы что… Ты вон порошки сыплешь в землю, а на порошки-то тоже деньги нужны. За порошки ребятами не заплатишь, а их у меня трое. И сами знаем, машиной обрабатывать беспременно лучше. Порошки — совсем хорошая штука. Да ведь деньги большие нужны.
— Я с небольшими деньгами начал, — щурился Прокофий.
— Ты — другое дело… Ты один, Прокофий!
— Он без денег начал? — кричал Федоров. — Батька твой всю революцию спекуляцией занимался, а ты говоришь без денег.
— А ты считал наши деньги?
— Не считал, да знаю… Культурный хозяин какой выискался! А я тебе так скажу, сейчас ты одного батрака взял, а через год на пятерых станешь ездить.
— Забрехал, залаял!
— Не брешу, а правду-матку режу… Хозяйство-то, чать, расширять будешь? А станешь расширять, — рабочие руки беспременно понадобятся. И вырастешь ты, красный боец, в кулака-мироеда. Ей-бо право!
— Ври больше! Будто я не с беднотой теперь?
— Теперь да! А погоди немного — и отойдешь… Комиссар был у нас в полку, так он завсегда говорил бывало: волки травой не питаются. А ты, брат, батраками стал питаться. Кровь сосешь батрачью.
Дядя Прокофий злился и грозил оторвать Сережке голову, если он назовет его еще раз кулаком.
— Ага, не нравится? — не унимался Федоров. Красный боец протестует? Не желает кулаком называться, а сам мордой, что лиса в кувшин, в кулацкое хозяйство залез. Не выдернуть морды-то. А разбить кувшин, поди, жалко?
Что еще говорили мужики, ребята не слышали. Густой и липкий сон обволок братьев, и они крепко уснули, сложив головы на подоконник.
А когда батька перетаскивал их сонных на полати, Мишка видел во сне трубу и в трубе веселого парня с гармошкою в руках, а Костя плавал в огромном стакане чая и ел большими ломтями халву.
* * *На дворе стояла жара. Днем почти невозможно было показаться в поле, а ночи тоже не приносили прохлады. Они были душные и такие нагретые, что даже в садах нельзя было спать от жары.
Словно бедствие обрушилось ни деревню.
Траву так выжгло, что скот возвращался голодным с пастбищ и ревел в хлевах, картошка вяла, выросла в орех величиной и такой осталась. Подгорелый овес еле отрос от земли. Ячмень пожелтел, а рожь высыхала до времени, белея пустыми колосьями.
Крестьяне с печальной безнадежностью поглядывали на закат, не изменится ли погода, но небо было без туч и словно залито стеклянным, белесоватым заревом, а солнце заходило чистое, не омраченное ни одним облачком.
Поля замирали и увядали все больше, недозрелый плод падал с деревьев, колодцы высыхали, и даже в озере вода отступила от камышей и кое-где из-под воды торчали черные коряги.
