Яна Шерер - Мой внутренний Элвис
У него даже ресницы цвета блонд. Как у меня.
— Привет, — говорит нам папа, — поглядите, кого я встретил: Тони!
— Тони! — повторяет мама и зачарованно смотрит на него и на папу, не выпуская из рук волос Клары. Голову ей она тоже тянет вверх, Клара что-то бормочет и давится, но мама этого как будто не замечает.
— Тони, — произносит она снова и протягивает ему Кларину голову, словно приветственный подарок.
— Это твоя дочь? — спрашивает тип.
— Да, — отвечает мама и вдруг снова вспоминает про нее.
Она отпускает ее волосы, и Клара судорожно опускает голову, чтоб дать последний залп.
— Девочка больна, — комментирует Тони.
В точку.
— Она вообще-то очень здоровый ребенок, — говорит папа так, будто не может позволить, чтоб его заподозрили в наличии больной дочери.
Мама уже совсем выпрямилась и протянула Тони руку. Он не обращает на ее руку никакого внимания, притягивает маму к себе и обнимает. Но совсем не так, как обнимали меня Нелли и ее мать, а совершенно умопомрачительно и очень-очень долго. Так долго, что папа откашливается, машет в мою сторону рукой и представляет: «А это моя старшая дочь, Антье».
Я вылезаю из машины, обегаю ее, подхожу к папе, маме и Тони. Мама и Тони наконец отрываются друг от друга, и Тони гладит меня по голове.
— Привет! — говорит он и добавляет: — Что за миленькая молодая дама!
Он мне сразу же нравится. И, кажется, все меньше и меньше нравится папе.
— Мы были рады повидаться, — говорит он Тони, — а теперь нам пора возвращаться в мотель, потому что Клара больна и ей нужен покой.
В машине я спрашиваю маму, это тот самый Тони? И мама отвечает: «Да, тот самый Тони».
Тот самый Тони — это Тони, с которым мама и папа учились вместе и о котором мама то и дело рассказывает всевозможные истории. Она заводит одну из них, и тут папа говорит:
— У меня для вас сюрприз!
— Что же? — интересуется мама.
— Сегодня, — заговорщицки подмигивает папа, — мы будем ночевать в общежитии! Летом они сдают комнаты туристам! Здорово, правда?
Мама молчит.
— Здорово, правда? — повторяет папа. Клара глядит в пустоту.
— Ну конечно, — говорю я, — просто супер.
Папа удовлетворенно кивает.
В мотеле мама молниеносно пакует все вещи — потому что в два надо выписываться и, если мы не успеем, придется платить еще за одну ночь. Она просто молча обрушивает чемоданы на кровати и кидает туда наши тряпки. «Принеси Кларины вещи из ванной!» — командует она папе. Папа возвращается с тремя футболками, которые Клара выпачкала вчера, и их замочили в раковине. Папа стоит рядом с мамой, швыряющей одежду в чемоданы, а с футболок на пол льется вода.
— Вот, — тихо говорит папа и протягивает маме мокрые футболки. Мама упирается коленкой в чемодан, закрывает молнию и не произносит ни слова.
У папиных ног медленно образуется маленькое озеро.
Я забираю у него футболки, иду в ванную, отжимаю их и кладу в пластиковый пакет.
Когда я возвращаюсь, папа уже тащит чемоданы в машину. Пока мы едем, он безмолвно глядит на дорогу и останавливается у первого же «Данкин донатс» чтоб пополнить свои запасы пончиков.
Студенческое общежитие — это красивый старинный дом, точь-в-точь как английские и американские университеты в кино. За стойкой администратора сидит студентка, она наверняка старше меня от силы года на четыре.
— Добро пожаловать в Александра-холл, — приветствует она нас, а папе добавляет: — Вы и так тут всё знаете, а значит, ничего и объяснять не придется.
Получается, он сразу же выложил ей всё.
Кажется, мне придется всю поездку его стыдиться. Папа ведет нас по странно пахнущему коридору к нашим комнатам. Мы едва пролезаем сюда со своими чемоданами, потому что в коридоре стоят три холодильника и три микроволновки, а на них — куча пустых упаковок из-под «TV-ужина». Около холодильников выстроились пустые пивные бутылки.
Папа распахивает дверь нашей комнаты и говорит:
— Вуаля! Входите! — А маме: — Ну, ты ничего не замечаешь?
Мама выдыхает: «О боже!»
Вдоль стен стоят узкие кровати и малюсенький письменный стол, посередине — колченогий стол и два стула. Со стен свешиваются лохмотья штукатурки, на полу лежат хлопья пыли. Мы молча стоим и пялимся на все это. Молчим, пока папа вдруг не выкрикивает: «Вы ужасно неблагодарные!», а еще — что он не позволит больше так с собой обращаться и не станет больше расшибаться в лепешку ради семейки, которая ничего не ценит.
Потом он с грохотом захлопывает за собой дверь.
Мама садится на одну из кроватей. Я сажусь на другую и все гадаю, что она скажет на этот раз: что папа слишком плохо переносит фрустрацию или же он постоянно боится разочаровать других. Но мама ничего не говорит.
Она откидывается на постели, проводит рукой по волосам и произносит:
— Интересно, где теперь живет Тони?
Через час папа возвращается. Он все еще дуется, не смотрит на маму и говорит:
— Мы с Антье едем в город!
Я поворачиваюсь к маме, та улыбается:
— Здорово придумано.
Я мнусь:
— Ну не знаю. Мне что-то тоже нехорошо.
Папа непреклонен:
— Да ладно, — он резко хватает меня за руку и волочет к двери.
Я умоляюще смотрю на маму, надеясь, что она поймет мой взгляд: «Ну сделай же что-нибудь!», но мама, судя по всему, понимает только: «О, супер, я еду с папой в город, а на то, что он вне себя, мне наплевать!». Потому она только и говорит: «Хорошо вам съездить!» и радостно машет нам вслед.
Папа замечает наконец, что я иду самостоятельно, и перестает тянуть.
Женщина за стойкой администратора дружелюбно улыбается папе и говорит — как хорошо, вы сейчас прогуляетесь по нашему прекрасному городу с дочерью, а потом вкусно поедите. Она желает нам хорошо повеселиться и наверняка в этот момент думает, что у меня мировой папа, который поехал со мной в Америку, да еще и водит тут меня по ресторанам.
Видела бы она его лицо, когда мы вышли из общежития.
Папина улыбка отваливается так же быстро, как появилась.
Мы садимся в машину, и папа срывается с места, даже не пристегнувшись.
А я пристегиваюсь, потому что он едет как сумасшедший. Слава богу, все остальные водители следят за дорогой. Понятия не имею, куда ему надо. Да и он этого не знает похоже.
Потому что останавливается на светофоре так, что визжат тормоза, и спрашивает:
— Куда бы тебе хотелось?
Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Подальше от тебя».
— Туда, — показываю я на шопинг-центр справа.
Главное, чтобы он наконец остановился. О’кей, соглашается папа и сворачивает налево. Хорошо, что парковку видно сразу — а то бы папа сказал, что он вынужден нарезать круги только из-за избалованной дочери, другие-то родители не ищут часами парковку, чтоб только фрейлейн Дочь смогла сделать покупки. Мы без труда паркуемся и заходим в торговый центр.
Мне кажется, папа понемногу успокаивается.
Мы глазеем на магазины, и он то и дело спрашивает меня, хочу ли я куда-нибудь зайти, просит, чтобы я не стеснялась его. Но я никуда не хочу с папой, и уж точно не в магазин, где продают шмотки.
Папа снова нервничает — небось скажет сейчас, что неблагодарно с моей стороны не наслаждаться шопингом.
Но вот оно, мое спасение. Музыкальный магазин.
— Вот туда я хочу, — говорю я папе, и папа отвечает: «Ну конечно» и радуется, что он такой хороший отец, идет с дочерью в музыкальный магазин. В магазинчике стены увешаны гитарами. Я просто хожу и смотрю, смотрю, смотрю. Так, наверное, папа чувствует себя в букинистической лавке. Или в «Данкин Донатс».
Больше всего мне нравится акустическая гитара-вестерн, она выглядит почти миниатюрной, не такой огромной, как другие. Я долго-долго смотрю на нее, и вдруг продавец говорит: «Попробуешь?», снимает ее со стены и вручает мне.
Секунду я стою замерев и ничего не говорю — выгляжу, наверное, полной дурой. А потом сажусь на табуретку. Гитарные струны жесткие — они жестче, чем у моей гитары дома. Я не решаюсь по-настоящему дотронуться до них и замечаю, что краснею.
Со мной всегда так: я не могу играть перед другими. Только перед моим учителем музыки. Он считает, что это ребячество, люди для того и играют на гитаре, чтобы выступать перед другими. Люди — но не я. Я играю лишь для себя. Поэтому не могу сыграть на пробу в магазине, хотя мне и ужасно хочется.
Я уже сказала себе: ничего у тебя и на этот раз не выйдет, уже хочу отдать продавцу гитару и смыться, но вдруг замечаю, что он ушел. Он стоит в другом конце магазина. Я озираюсь — вокруг ни души.
Это мой шанс.
И я начинаю играть.
Сначала не каждый раз попадая по струнам, потому что гитарный гриф пошире, чем у моей концертной гитары. Но спустя секунду все уже получается и я играю свою версию песни «В гетто» — мой учитель считает ее ужасной, потому в моем исполнении она звучит как песня протеста. «Но это ведь и есть песня протеста!» — отвечаю я всегда, а сама думаю, что может быть, он и прав.
