Вера Новицкая - Веселые будни
- То есть ни чу-чуточки не боюсь, да и бояться нечего, - потому письменной работы не будет.
«Толкуй тоже!»
- Говорю тебе русским языком: письменной работы не будет, потому я, Шура Тишалова, этого не желаю.
«Да ты, Шурка, что? Cпятила?»
- Там спятила, не спятила, a хочешь пари на плитку шоколаду, что работы не будет?
«Хочу,» - говорю.
- Ну, так иди, только чур - ни слова.
Шурка тянет меня за рукав, и её плутоватая татарская рожица так и прыгает. Она ведет меня к своей парте, подымает крышку; вижу - стоит там большая коробка от табаку, a в ней много-много дырочек понаделано. Тишалова сует мне ее под самое ухо.
«Слушай», - говорит.
Я прислушиваюсь, a там что-то так и шуршит, так и шуршит.
«Гляди-ка, кто там, только осторожно, не выпусти наших освободителей».
Она чуть-чуть приоткрывает коробку, a там целая масса большущих черных тараканов, думаю, фунта этак с три набралось бы.
«Вот этих-то самых усачей мы и пустим гулять по классу, a сами будем притворяться, что до смерти их боимся! A что? Хорошо? Тут уж, мать моя, «индейцу» не до письменной работы будет».
Еще бы не хорошо! Ну, и голова y Шурки! «Всем не надо болтать, еще выдадут, Грачевой, Боже сохрани; сейчас с докладом побежит, - только нашим, верным».
- «Ну, понятно».
Сейчас же целое заседание собрали, штук с десяток, потому тут помощники нужны. Все толком обсудили и порешили, Все чуть не прыгают, ждут арифметики, дождаться не могут.
Пока что, взяли мы эту самую коробку, да заблаговременно и пристроили ее в ножке классной доски; ведь ноги-то y неё книзу раздваиваются, так вот туда то мы коробку и сунули; крышечку оторвали, a саму ее вверх дном перевернули прямо на пол, значит потом приподнять ее только, и дело с концом. Как опрокинули, несколько тараканов и давай улепетывать. Нет, голубчики, еще рано, подождите, пожалуйте-ка обратно! И давай их кто пальцем, кто карандашом обратно подпихивать.
Пока мы с Тишаловой этим занимались, остальные, чтобы загородить нас, стали около доски и будто задачи друг другу объясняют, - Нет уж, драгоценная Краснокоженька, этот раз мы тебе задачу зададим, да еще какую!
После звонка входит «индеец» и велит листочки для работы приготовить. Смешно, мы так все и переглянулись.
Юля Бек дежурная; она тоже «наша». Вот подходит она к доске, берет полотенце и старается - трет все, что на ней намалевано. Повернулась, посмотрела на «Женюрку», на «индейца» - все благополучно; тогда она живо снимает коробку и отбрасывает в самый угол, a сама, чуть не прыская со смеху, возвращается на место.
Обрадованные таракашки копошатся, толкаются, перелезают друг через друга и удирают в разные стороны.
Я усердно роюсь в сумке, будто листок ищу, a сама одним глазком на пол поглядываю. Люба фыркает, нагнувшись над своей, другие нарочно копаются, чтобы тараканы успели расползтись.
«Краснокожка» уткнулась носом в задачник, - выискивает что-нибудь позаковыристее.
Ищи, ищи, матушка, a опасность-то на тебя надвигается.
«В лавке смешали восемнадцать пудов»… - начинает она, но в это время Тишалова встает и, скорчив физиономию, говорит:
«Вера Андреевна, y вас на платье большущий таракан сидит, да и не один… два… три… ай сколько!…»
«Краснокожка» как взвизгнет, как вскачет!
A от тараканов в передней части класса черным черно. Ученицы пищат, визжат, a больше всех, понятно, наша компания; Шурка так и вопит, вот-вот умрет со страху, да и я не отстаю.
«Ай!… Ай!… Ай!…» только и слышно со всех концов, не приведи Бог как сразу тараканов забоялись.
«Краснокожка» подобрала юбки и вскарабкалась на стул, она-то по-настоящему их боится. Вот ловко!
Евгения Васильевна выходит на середину, a черные чудовища так и ползут, так и бегут.
«Дети, кто не боится, помогите мне собрать их».
Куда там! Все боятся, кто притворяется, a кто и правда.
«И откуда они взялись? Это чьи-нибудь штуки» говорит она.
Нечего делать, идет Евгения Васильевна звать на помощь нашего гимназического швейцара, Андрея; тот является со щеткой, обернутой мокрой тряпкой, с совком, что сор собирают, и с ведром. Сперва их со всех углов сметают, потом на совок и бух в ведро с водой; бедные таракашки-освободители бултыхаются в холодной ванне.
Долго мы шумели и хохотали, a когда успокоились, письменная работа тю-тю, половины урока как не бывало.
Евгения Васильевна потом, понятно, допрашивать: «Кто» да «кто», и все то кричат: «Не я!» «Не я!» «Я их страшно боюсь»!
Евгения Васильевна, видно, не особенно-то поверила, да и правда, не с неба же тараканы свалились! - а, только ей кажется самой очень смешно было, и скандала подымать не хотелось. Так все благополучно и обошлось.
A ловко устроили: работы не было, «индейца» в трепет привели и нахохотались!…
С радостью принесла я Шурке из собственных заработанных гривенников плитку шоколаду. Молодчинище она!
A хорошо, что в коробку то никто не догадался нос сунуть, там на дне два покойничка лежало, нижние верно, вот остальные-то их и притиснули.
Я попалась…
Сегодня так со мной настоящая беда приключилась, и так мне совестно, так неприятно!..
Был y нас немецкий. M-lle Linde задавала нам урок на следующий раз - рассказец выучить; вот мы его в классе и переводили, потому ведь дома не y всякой девочки есть, кто бы ей объяснить мог
Я-то все слова знала (недаром же с бонной-немкой два года промучилась), но только меня страшно смешит, как m-lle Linde русское «л» выговаривает; как только слово такое с каверзой встретится, я сейчас встаю и делаю святые глаза:
«Bitte, FrДulein, was ist das - «Seife»? (Фрейлейн, скажите пожалуйста, что значит «Seife» (мыло) (нем.))?
- Wie, sie wissen nicht?(Как, вы не знаете? (нем.)) - Милё.
Люба тихонько фыркает.
«Und «PfЭtze», FrДulein?» (А «PfЭtze» (лужа), фрейлейн? (нем.))
- Люжа.
Люба готова, так и трясется; некоторые девочки пошустрей тоже сообразили.
«Und «Tatze»?» (А «Tatze"(лапа)? (нем.))
- Ляпа, - уже ворчливым голосом отвечает она.
Люба фыркает на весь класс, Полуштофик так и заливается. Немка краснеет и сворачивает рот на сторону, злится.
«Прошу без вопросов, все, что нужно, я скажу сама».
Смешно, вот-вот фыркну, но я нагибаю голову и перелистываю книгу.
Некоторое время ничего, дело идет как по маслу, пока не попадается нам слово Degenkuppel (портупея, поясной ремень (уст.) (нем.)); слово как слово, будто и безобидное, a беды то оно мне сколько наделало!
Немка сама не знает, как по-русски и начинает объяснять руками:
«Это такой круглий, круглий… который»…
«Такой круглий столя, a на ней кольбаса», - шепчу я Любе.
Тут уж мы обе фыркаем на весь класс и не слушаем, что там Linde дальше лопочет. Вдруг:
«Старобельская, wiederhohlen Sie, was ich, gesagt habe».(повторите, что я сказала. (нем.))
Какой тут «wiederhohlen»,(«повторите» (нем.))) когда я ни-ни-ни-шеньки, ничего не слышала. Испугалась страшно, встаю и совсем, совсем нечаянно повторяю:
«Это такой круглий, круглий… такое круглое», поправляюсь я, но дело уже сделано, все слышали. A я совсем, совсем не хотела этого сказать, просто само с языка соскочило, как дурачились мы с Любой, так я и ляпнула.
У немки даже губы задрожали, и она вся белая сделалась. Евгения Васильевна, смотрела на меня совсем особенными глазами и качала головой.
Мне было так стыдно, так стыдно и больно, и ужасно как жалко бедную немку.
- M-lle Linde, простите, пожалуйста, простите, честное слово я нечаянно… Я не хотела… Простите… Мне очень, очень жаль…Но я нечаянно».
- Оставьте меня, вы не просто шалунья, вы дерзкая девочка, и я попрошу сбавить вам за это из поведения.
У неё дрожал голос, и глаза были совсем-совсем мокрые. Этого я не могу видеть, я и сама заплакала.
«Милая m-lle Linde, пусть хоть шесть за поведение, только вы простите… Милая, дорогая m-lle Linde… Простите… Ей Богу я… Не нарочно»…
Она как будто немного успокоилась.
- Хорошо, довольно об этом, я вам верю, но поведение ваше во всяком случае неприлично, и вы будете наказаны. A теперь займемся делом.
После звонка Евгения Васильевна опять задержала нас в классе. Ну, думаю, будет мне сейчас! Но она только ко всем нам обратилась и сказала:
«Я верю, что Старобельская не умышленно сделала подобную дерзость m-lle Linde, девочка она воспитанная, не злая и не позволила бы себе издеваться над старшей; и потом, господа, разве m-lle Linde виновата, если не чисто произносит по-русски? Коли над этим можно смеяться, то она имела бы право всех вас на смех поднять, так как, грех сказать, чтобы многие из вас порядочно произносили. A кроме того, дети, я вам скажу, что сердить ее нарочно, как вы часто делаете, просто грешно: она, бедная, очень, очень несчастна, y неё много горя в жизни, да и здоровье совсем слабое. Она вовсе не «злючка», как, я знаю, многие из вас окрестили ее, она только очень, очень нервная и потому легко раздражается, особенно последнее время: сама она нездорова, a сестра её при смерти; умрет она, и трое детей останутся на руках m-lle Linde, потому что отец их умер еще в прошлом году. Я нарочно рассказываю все это вам, потому девочки вы все добрые, только шалуньи и легкомысленные, оттого иногда невольно зло делаете. Ну, так что же? Не будете больше m-lle Linde огорчать? Обещаете?»
