Юрий Казаков - Рассказы
– А почему она летает?
– А это такие маленькие паучки. Осенью они выпускают паутинку, и ветер несет их с севера на юг, а когда стихает, паучки опускаются на землю и сидят на траве. А потом опять летят. Все летит, Миша, все, брат ты мой, летит – и жизнь наша, и птицы, и ракеты, и сама земля, и солнце – все летит!
Алексей Павлович опять потихоньку замурлыкал песню, которую когда-то пел на севере. О том, как внизу уходят назад гористые берега, море и виден Северный полюс. И как ветер дует над Новой Землей и солнце совсем не заходит и мерцает над океаном.
Миша сидел смирно, смотрел на красный планер, который вздрагивал рядом на траве, просясь в полет, смотрел на широкие, до самого горизонта, поля за рекой и думал, что эти поля идут до самого Дальнего Востока, где живут сейчас его отец и мать, и до Новой Земли, про которую пел Алексей Павлович, и ему было хорошо.
– Ну ладно, – сказал Алексей Павлович и встал. – Давай-ка запустим мы с тобой этого бродягу!
Он взял планер в правую, здоровую руку. А левой погладил его крылья и фюзеляж.
– Внимание! – закричал он громовым голосом, и эхо отдалось из лесу.
– Старт! – крикнул он еще громче, и эхо опять отдалось, а планер уже рванулся вперед и полетел.
Сперва он покачивался, будто был взволнован свободой и не знал, куда лететь – вниз или вверх. Потом успокоился, воздушные токи, поднимавшиеся от реки, подхватили его, и он стал забираться вверх. Он парил уже выше места, где стояли Алексей Павлович с Мишей, и заворачивал направо, но потом, раздумав, переменил курс и полетел налево, на восток, забирая все выше и выше.
Сияло неяркое, сентябрьское солнце, все заливало своим ласковым светом, и ветры, которые тихонько дули над землей, были легкими и теплыми. А там, за рекой, в полях, люди, увидев планер, прикрывали глаза от солнца рукой и смотрели на красную птицу, стремительно несущуюся к недоступной высоте, как на чудо.
– О! О! Смотрите! – говорили они друг другу.
А планер летел все дальше! И хотя Алексей Павлович с Мишей остались далеко на обрыве, они тоже как бы летели вместе с ним и вместе с ним озирали землю и радовались ласковому дню и тому, что внизу идет мирная работа и что люди замечают их планер.
Лютый враг
Приехал я в деревню, не знал ничего, не спросил никого, а прямо стал на житьё в одном доме. Очень мне дом этот понравился – аккуратный такой, крыльцо резное, с крышей на столбиках, и восемь окошек в белых наличниках на три стороны глядят. И хозяйка была добрая: самовар утром и вечером на столе шумел, а я ужасный охотник до чаю.
Но только жил в этом доме черный кот. Я таких котов сроду не видывал. Такой это был широкий, раскормленный, блестящий кот с желтыми наглыми глазами.
Усы у него были, как если посмотреть прищурившись на яркую лампу. Когти у него были тверды и остры, как железо. Только треск стоял, когда принимался он драть ножку стола или лавки. В дом входил он из-под печки, и мне даже не по себе стало, когда я в первый раз увидел усатую его морду в темноте подпечья.
Я как раз ужинал в это время, а хозяйки дома не было. Заметил меня кот, вспрыгнул на лавку и стал нюхать на столе. Сразу у меня аппетит пропал. Нюхает, а шерсть на спине так дыбом и стоит и хвост дергается. Понюхал, отвернулся, глаза прикрыл и лапами затряс, будто брезговал. А потом на печь вспрыгнул – подняло его в воздух, как нечистую силу, – и стал на меня оттуда зелеными угольями посвечивать.
Был этот кот нрава злобного и большой вор. Всю деревню в страхе держал. То в кладовку к кому-нибудь заберется, то цыплят передушит, а то на овцу кинется. Овца по деревне бегает, хрипит не своим голосом, а он на загорбке у нее сидит, шерсть дерет да урчит. Убить его сколько раз хотели, да не давался – умен был и скрытен.
Попробовал я сперва подружиться с ним, да куда там! Погладить и то не давался. Уши прижмет, клыки оскалит, усы вверх, а в глазах дремучесть и желтизна необыкновенная.
Очень я люблю рыбу ловить. А на рыбалке, известно, не только крупная рыба попадается, но и мелочь всякая: окуньки, ерши, плотичка. И все, бывало, мелочь эту я коту несу. Дома достану рыбу из сумки, говорю ему:
– Кушайте на здоровье, рыбка самая свежая!
Так нет, и тут не хотел уступить! Подойдет, понюхает, ушами подергает, глаза пригасит, затуманит, постоит, как бы в забытьи, и отойдет.
Не стало мне скоро от черного кота никакого житья. Иду, бывало, домой, сидит он на крыльце. Подхожу ближе. Он будто меня не видит, а начинает подвывать – сперва низко, потом все выше забирает, с переливами. Я возле стенки мимо него норовлю пройти, и он на меня не смотрит – глаза отведет, глядит как бы на теленка или на курицу какую-нибудь, а сам так и дрожит, так и клокочет в горле у него от ненависти, и шерсть на загривке бугром стоит.
Дальше – больше, и стал он мне лютый враг. Встретимся на тропе – я его за три метра обхожу. На лавке лежит – не присядь рядом. Хоть совсем из деревни беги! Но скоро и этого стало ему мало.
Стал он затаиваться где-нибудь: в сенях, на полке, на лестнице – наверху; словом, когда я сенями проходил, глаза у него разгорались, начинал он фыркать, будто рысь, хвостом пошевеливать, когтями поцарапывать, переминаться. Чем бы все это кончилось, неизвестно, если бы не один случай.
Любил я спать на дворе, на сеновале. Ложился в сено и долго уснуть не мог от удовольствия – так все кругом шуршало и душисто пахло. А утром хорошо было слушать, как петух голосит и другие по дворам ему откликаются, как корова вздыхает, как поросенок похрюкивает и топочут, перхают овцы. Но занятнее всего на ласточек смотреть было.
Бывало, едва проснусь, как уже слышу: «Пи-пи, пи-пи!» и вижу, как они по очереди белыми грудками надо мной мелькают, птенцов кормят.
И вот однажды проснулся я от пронзительного крика. Ласточки кружили возле гнезда.
«Что это с ними?» – подумал я и посмотрел вверх. А наверху, как раз возле ласточкиного гнезда, кто-то разрывал соломенную крышу снаружи. Только я успел подняться, как в крыше уже образовалась дырка, и в дырку эту просунулась черная когтистая лапа. «Ага! Вон оно что!» – подумал я и молча схватил кота за лапу.
Кот заорал так громко, что у меня мурашки по спине пошли. Корова на дворе перестала дышать, поросенок перестал хрюкать, а овцы сбились в кучу и задрожали.
Кот выл, но я только крепче держал его за лапу, молчал и думал: «Это тебе за наглость, это тебе за зазнайство! Не воруй, не лезь, куда не надо!»
Кот уже не кричал, а визжал. Он рвал тремя лапами солому на крыше и бил себя хвостом по бокам. Потом кот сорвал себе голос и стал жалобно стонать. Но скоро он и стонать бросил и только бессильно сипел, разевая розовую пасть с белыми клыками. Наконец он совсем умолк, и тогда я отпустил его.
Очнувшись, кот соскочил с крыши и ушел в поле на гумно. Он не появлялся дома целую неделю, и все уже думали с радостью, что он совсем пропал. На восьмой день мы услышали слабое мяуканье в сенях. Мы открыли дверь, и в дом вошел кот.
Но какой же он был жалкий! Похудевший, посмирневший, – он сразу ткнулся хозяйке в ноги, замурлыкал и кинулся к месту, где стояло его блюдце с молоком. Но блюдца не было.
Хозяйка принесла крынку, но я отстранил ее и сам стал наливать, поглядывая на кота. Кот ходил возле меня, сладко смотрел мне в глаза, выгибал спину, дрожал поднятым вверх хвостом и терся мне об ноги.
Смирный и ласковый стал теперь кот. Как бежит он навстречу, когда возвращаюсь я с рыбной ловли, как суетится и путается под ногами от радости! А цыплят не только не трогает, но и смотреть на них стесняется.
Что значит воспитание!
На еловом ручье
В феврале на севере, на Белом море, начинается зверобойный промысел. Его поморы называют еще зверобойкой.
Из Архангельска в море выходят ледоколы. На мачтах, на особых удобных площадках, сидят люди с биноклями, осматривают льдины, и как заметят на льдине черные пятнышки тюленей, так ледокол останавливается, зверобои сходят на лед и начинают охотиться на тюленей.
Но не только с ледоколов охотятся на тюленей, а и с берега. В самых глухих местах стоят на берегу зверобойные избушки, в горах, в лесистых ущельях, возле ручьев. Летом избушки эти пусты, никто в них не живет. А с начала февраля поселяются там зверобои бригадами и ждут появления тюленей.
Одна такая маленькая избушка стояла на Еловом ручье, и вот какой однажды случай вышел. Встали как-то утром зверобои, включили радио, затопили печку, стали греть чай. Посмотрел один из них в окошко и закричал:
– Ребята, тюлени!
Выскочили зверобои из избушки, кто в чем был, с винтовками, глядят – на льду, недалеко от берега, целое стадо тюленей. Поднялась тут частая стрельба, все торопятся: тюлень – зверь чуткий, пугливый, после первых же выстрелов спешит уйти в воду. И хоть законом строго запрещено убивать самок тюленей, у которых маленькие детеныши есть, но в спешке бывали случаи, что и убивали.
Так и на этот раз… Подстрелил кто-то второпях мать, а с ней был маленький тюлененок, дня два только как родился.
