Татьяна Корниенко - Crazy
— Аля, ты чего? Тебе плохо?
Ну, что, подруга crazy? Приплыли? Начинается суровая правда жизни? Может, сразу обо всём рассказать? Чего врать-то? Всё равно завтра или послезавтра узнает. Ему в классе так распишут!
Я представила, как Иван засовывает мне какую-нибудь гадость в сумку, улыбается и говорит: «Мойдодыр! Это тебе подарочек!» Нет! Я резко остановилась.
— Аль, всё-таки, что у тебя произошло? Если не хочешь гулять, я уйду.
— Не уходи. — Я повернулась к нему. Чтобы глаза видеть. Они не солгут, когда будет слушать. — Иван, ты должен знать, что я — crazy.
Он поднял руку, хотел возразить.
— Подожди. Понимаешь, когда я была маленькая, мы с родителями жили в Индии. Нормальная страна, суперски красивая. Только там, на мамин взгляд, везде сплошная антисанитария. Обезьяны в окна лезут, из рук могут пакет с продуктами вырвать. И попробуй не дай! В кустах кобры. Прямо в городе. Их по утрам убирают, к вечеру они снова наползают. Индийцам это всё без разницы, как нам коты или собаки, а мама прямо тряслась, что подхвачу какую-нибудь заразу, на змею наступлю, обезьяна палец оторвёт. Так что, пока мы там жили, я только и слышала: этого нельзя, от того заразишься, это опасно. И сошла с ума. Не совсем, конечно. Я всё соображаю. Но боюсь. Брезгую нажимать на кнопку лифта, когда за руку кто-то берёт, боюсь. Боню твоего. Мне его очень хочется погладить, только я никогда этого не сделаю.
— Меня ты тоже боишься?
Зря он об этом спросил. Потому что меня уже несло. А когда я хорошенько разгоняюсь, говорю только правду:
— Боюсь.
— А если руки помою?
— Всё равно. Пойми, это сидит внутри и не слышит никаких доводов. Я перетерпеть могу, но это ведь ничего не изменит?! И в классе меня никто не любит. Кликуху мою знаешь?
— Знаю. Мойдодыр.
— Уже рассказали.
— Нет, сам услышал. Только я думал, что это из-за Дыряевой. По корню.
— Оно не по корню. Оно — по сути. Вот так. Теперь ты в курсе и тоже можешь убираться ко всем чертям!
Кажется, последнее я проорала, потому что дядька, прошедший мимо, вдруг обернулся.
— Всё?
Голос у Ивана был такой спокойный, что я даже растерялась.
— Всё.
— Хорошо, что предупредила. Я не буду брать тебя за руку, пока сама не захочешь. Гуляем дальше.
И больше ничего. Представляете?
Мы потом бродили ещё часа полтора. Он рассказывал о своей прошлой школе, друзьях, о том, что учился в музыкалке, очень хорошо учился. Думал, что когда-нибудь поступит в консерваторию, станет классным пианистом. Но недавно сломал руку и теперь почти не занимается.
— А врачи?
— Они, Алька, говорят, что после такого перелома о консерватории не может быть и речи. Так только, клавишами пошелестеть для семьи, для друзей. А музыка для меня…
Я быстро глянула на Ивана. Он был такой… Не знаю… У меня даже в глазах защипало. Ну, как можно выносить приговор!? Люди же — не куски мяса! Вон, летом, олимпийские игры были для инвалидов. Да эти инвалиды любого здоровяка за пояс заткнут! А тут, подумаешь, перелом какой-то. Я аж захлебнулась:
— Не верь! Ты обязательно будешь играть! Нужно только потренироваться.
Он остановился, посмотрел на меня долго-долго, потом улыбнулся:
— Да, конечно. Спасибо, Аля.
И вдруг мне захотелось, прямо нестерпимо захотелось показать ему свои рисунки! Вот сию минуту, сейчас!
О них в школе никто не знает. Даже Юлька. Это — мой самый большой секрет. В них — я. Вся наизнанку. А разве покажешь изнанку любому? Её и от себя-то порой скрываешь. Но Иван… Я знала, что он поймёт.
Мы как раз были недалеко от моего дома, и я решилась:
— Хочешь, свои рисунки покажу?
— Хочу. Ты не говорила, что рисуешь. В художку ходишь?
— Нет. Но у меня есть очень хороший учитель. Папин друг. Дядя Вова Решетов.
— Я люблю смотреть картины. Особенно если они с мыслью.
— Не знаю, с мыслью мои или без, но… Пойдём!
Представляете, заявиться вечером, с парнем, домой к моей мамочке?! Нет, это, конечно, и мой дом. Просто об этом никто никогда не помнит. В общем, сцена: Гоголь, «Ревизор».
Иван, правда, молодец. Догадливый. Поздоровался, кроссовки прямо у порога снял, руки вымыл. Но мамульчик была шокирована. Ничего, пусть привыкает.
Я поставила посреди комнаты стул, усадила Ивана, попросила закрыть глаза, включила поярче свет и начала расставлять рисунки. Когда убедилась, что освещённость и расположение меня удовлетворяют, скомандовала:
— Открывай!
Сначала он сидел. Потом встал, начал ходить. Прямо как в музее. Ближе, дальше, опять ближе. Показал на последнюю, с зонтиком:
— Это ты.
— Да. Как угадал?
— Дураку ясно. Зонтик — и цветной мир вокруг. Правильно?
— Угу.
— Зря. Без зонтика лучше. Поверь.
— У меня не получается.
— Хочешь, помогу? Вместе, хочешь?
— Хочу. А как?
— Не знаю. Но придумаю. Обещаю. Меня в младших классах сильно лупили. Из-за музыки. Все пацаны на улице, а я часами за фортепьяно. Им было непонятно, поэтому и лупили. Потом перестали, но я запомнил. Это больно.
— Больно.
— Ты классно рисуешь. Душой.
— Спасибо.
— Но эта, с зонтом, лучшая. Сильно плохо было?
— Плохо.
— Заметно.
— Иван, скажи, почему ты со мной возишься? Я ведь совсем сумасшедшая.
— Это ты так думаешь.
— Нет. Это на самом деле. Я пыталась себя приучить. Например, поднять на улице чужой окурок, а потом выбросить и руки помыть, как это все нормальные люди делают. Или с кем-нибудь за руку поздороваться. Но в самый последний момент словно что-то включается внутри и я… Я не могу.
— Тогда считай, что мне нравится дружить с сумасшедшими. Такой ответ тебя устраивает?
— Дружить? Мы же только второй день знакомы.
— А сколько, по-твоему, надо быть знакомыми, чтобы начать дружить?
Хороший вопрос! Мне вчера секунды хватило.
— Понимаешь, Аль, мне кажется, что люди друг друга чувствуют. Как, например, собаки. Извини за сравнение, но собаки никогда не ошибаются. Знают, кто камнем кинет, кто косточку даст, кто погладит. Поэтому одних кусают или облаивают, перед другими хвостом виляют.
— Так у них же чувствительность какая-то особая. Я читала, что животные у человека ауру видят.
— Не знаю, как насчет собачьей чувствительности и человеческой ауры, но тебе разве её нужно видеть, чтобы понять, кто рядом, друг или враг?
— Не-е-ет…
— Вот и мне так же. Знаешь, как я опасался, что приеду в незнакомый город и не найду себе хорошего друга?! Который бы понимал…
— Но разве вокруг мало людей? Вон, полная школа.
— Много. С ними будет хорошо и весело. Но иногда хочется поболтать о серьёзной музыке, книгах, живописи и посмотреть нетупой фильм. Возможно, я тоже crazy.
— Понятно… Теперь не боишься?
— Не боюсь.
— Но я же Мойдодыр!
— Ну и, пожалуйста. Твой выбор. Только скажи, позаниматься со мной не передумала?
— Что ты! Конечно же, нет!
Иван усмехнулся:
— Сделка состоялась. Поздно уже. Я пошёл.
Пока я, совершенно обалдевшая, стояла посреди комнаты, он обаял в коридоре мою маму, распрощался. Стукнула дверь. Ну и вечер!
— Алечка, кто это был?
Бедная мамочка, ко мне никогда никто, кроме Юльки, не заходил. Конечно, она не привыкла.
Я затрясла головой, бросилась ей на шею, обняла, а потом как завизжу:
— Мой друг, мама!
* * *Никогда не встречала человека, который так быстро всё понимает и запоминает. Через месяц Иван уже нагнал программу, и нашим занятиям пришёл славный конец. Знала о них только Юлька. Когда я заявила, что учу с Иваном уроки, она обалдела. Виду, правда, не подала, но тут же спросила:
— Влюбилась?
Я подумала и кивнула. Что врать-то? Всё равно увидит. Не увидит, так догадается.
По-моему, Иван нравился не только мне… Но уточнять я не стала.
Иногда мы дружили втроём. Иногда — это три раза. Первый — вместе поехали за город, побродить по лесу. Второй — «Щелкунчик» в оперном. Иван пригласил. Я «Щелкунчика» уже смотрела года три назад, с мамой. Но сделала вид, что впервые. А Юлька, действительно, до сих пор балетами не интересовалась. Я за ней в театре наблюдала, как она головой и ногой качает. И как кособочится, чтобы Ивана плечом коснуться.
Домой шли пешком. Иван рассказывал о музыке. Про классицизм, романтизм, импрессионизм. Про всеми позабытого Баха. Оказывается, о нем лет пятьдесят не вспоминали. Потом вспомнили, да и то случайно. Теперь он великий, но ему-то от этого уже ни тепло, ни холодно. Или Бетховен. Как глухой мог такую музыку писать — не понятно! «Лунная соната» — пам-пам-пам, пам-пам-пам… Фантастика! А Сальери?! Он, может, никого и не травил. Сочинял себе свои оперы, а вот попробуй, исправь репутацию. Ещё Иван про Ленинградскую симфонию рассказал — Шостаковича. Как её в блокадном Ленинграде исполняли замёрзшими пальцами, а в домах в это время люди от голода и холода умирали.
