Вера Новицкая - Веселые будни. Дневник гимназистки
Прихожу утром в гимназию, Тишалова веселенькая-превеселенькая, распевает себе, a ведь вы знаете, как обыкновенно она нос повеся перед письменной работой ходит.
— Что это ты, Шурка, нынче так разгулялась? Или арифметики не боишься? — спрашиваю.
— То есть ни чу-чуточки не боюсь! Да и бояться нечего, потому письменной работы не будет.
— Толкуй тоже!
— Говорю тебе русским языком: письменной работы не будет, потому я, Шура Тишалова, этого не желаю.
— Да ты, Шурка, что? Cпятила?
— Спятила или не спятила, a хочешь пари на плитку шоколаду, что работы не будет?
— Хочу, — говорю.
— Ну, так иди, только, чур, ни слова.
Шурка тянет меня за рукав, и ее плутоватая татарская рожица так и прыгает. Она ведет меня к своей парте, подымает крышку. Вижу: стоит там большая коробка от табаку, a в ней много-много дырочек понаделано. Тишалова сует мне ее под самое ухо.
— Слушай, — говорит.
Я прислушиваюсь, a там что-то так и шуршит, так и шуршит.
— Глянь-ка, кто там. Только осторожно, не выпусти наших освободителей.
Она чуть-чуть приоткрывает коробку, a там целая масса большущих черных тараканов, думаю, фунта этак с три набралось бы.
— Вот этих самых усачей мы и пустим гулять по классу, a сами будем притворяться, что до смерти их боимся! A что? Хорошо? Тут уж, мать моя, Индейцу не до письменной работы будет!
Еще бы не хорошо! Ну и голова у Шурки!
— Всем не надо болтать, еще выдадут. Грачевой — Боже сохрани, сейчас же с докладом побежит. Только нашим, верным.
— Ну понятное дело.
Сейчас же целое заседание собрали, штук с десяток, потому тут помощники нужны. Все толком обсудили и порешили. Все чуть не прыгают, ждут арифметики, дождаться не могут.
Пока что взяли мы эту самую коробку да заблаговременно и пристроили ее в ножке классной доски; ведь ноги-то у нее книзу раздваиваются. Так вот туда-то мы коробку и сунули. Крышечку оторвали, a саму ее вверх дном перевернули прямо на пол — значит, потом приподнять ее только, и дело с концом. Как опрокинули, несколько тараканов и давай улепетывать. Нет, голубчики, еще рано, подождите, пожалуйте-ка обратно! И давай их кто пальцем, кто карандашом обратно подпихивать.
Пока мы с Тишаловой этим занимались, остальные, чтобы загородить нас, стали около доски и будто задачи друг другу объясняют. Нет уж, драгоценная Краснокоженька, этот раз мы тебе задачу зададим, да еще какую!
После звонка входит Индеец и велит листочки для работы приготовить. Смешно, мы так все и переглянулись.
Юля Бек — дежурная; она тоже «наша». Вот подходит она к доске, берет полотенце и старается — трет все, что на ней намалевано. Повернулась, посмотрела на Женюрку, на Индейца — все благополучно. Тогда она живо снимает коробку и отбрасывает в угол, a сама, чуть не прыская со смеху, возвращается на место.
Обрадованные таракашки копошатся, толкаются, перелезают друг через друга и удирают в разные стороны.
Я усердно роюсь в сумке, будто листок ищу, a сама одним глазком на пол поглядываю. Люба фыркает, нагнувшись над своей сумкой, другие нарочно копаются, чтобы тараканы успели расползтись.
Краснокожка уткнулась носом в задачник, — выискивает что-нибудь позаковыристее. Ищи, ищи, матушка, a опасность-то на тебя уже надвигается.
— В лавке смешали восемнадцать пудов [11]… — начинает она.
Но в это время Тишалова встает и, скорчив физиономию, говорит:
— Вера Андреевна, у вас на платье большущий таракан сидит, да и не один… два… три… ай, сколько!..
Краснокожка как взвизгнет, как вскочит! A от тараканов в передней части класса черным-черно. Ученицы пищат, визжат, a больше всех, понятно, наша компания. Шурка так и вопит, вот-вот умрет со страху, да и я не отстаю.
— Ай!.. Ай!.. Ой!.. — только и слышно со всех концов, не приведи Бог, как все сразу тараканов забоялись.
Краснокожка подобрала юбки и вскарабкалась на стул — она-то по-настоящему тараканов боится. Вот ловко!
Евгения Васильевна выходит на середину, a черные чудовища так и ползут, так и бегут.
— Дети, кто не боится, помогите мне собрать их.
Куда там! Все боятся, кто притворяется, a кто и по правде.
— И откуда они взялись? Это чьи-нибудь штуки, — говорит она.
Нечего делать, идет Евгения Васильевна звать на помощь нашего гимназического швейцара Андрея. Тот является со щеткой, обернутой мокрой тряпкой, с совком, что сор собирают, и с ведром. Сперва тараканов со всех углов сметают, потом на совок — и бух в ведро с водой. Бедные наши освободители бултыхаются в холодной ванне.
Долго мы шумели и хохотали, a когда успокоились, письменная работа тю-тю, половины урока как не бывало.
Евгения Васильевна потом, понятно, допрашивать принялась: «Кто» да «кто», да все кричат: «Не я!» «Не я!» «Я их страшно боюсь»!
Евгения Васильевна, видно, не особенно поверила, — да и правда, не с неба же тараканы свалились! — только ей, кажется, самой очень смешно было, и скандала подымать не хотелось. Так все благополучно и обошлось.
Ловко устроили: работы не было, Индейца в трепет привели и нахохотались!.. С радостью принесла я Шурке из собственных заработанных гривенников плитку шоколаду. Молодчинище она!
A хорошо, что в коробку-то никто не догадался нос сунуть, там на дне два покойничка лежало. Нижние, верно, — вот остальные-то их и притиснули.
Я попалась…
Сегодня со мной настоящая беда приключилась, и так мне совестно, так неприятно!..
Был у нас немецкий. Мадемуазель Линде задавала нам урок на следующий раз — рассказец выучить. Вот мы его в классе и переводили, потому ведь дома не у всякой девочки есть, кто бы ей объяснить мог.
Я-то все слова знала (недаром же с бонной-немкой два года промучилась), но только меня страшно смешит, как мадемуазель Линде русское «л» выговаривает. Как только слово такое с каверзой встретится, я сейчас же встаю и делаю святые глаза:
— Bitte, Fräulein, was ist das — «Seife» [12]?
— Wie, sie wissen nicht? [13] Миле.
Люба тихонько фыркает.
— Und «Pfütze», Fräulein? [14]
— Люжа.
Люба готова — так и трясется. Некоторые девочки пошустрей тоже сообразили.
— Und «Tatze»? [15]
— Ляпа, — уже ворчливым голосом отвечает мадемуазель Линде.
Люба фыркает на весь класс, Полуштофик так и заливается. Немка краснеет и сворачивает рот на сторону, злится:
— Прошу без вопросов, все, что нужно, я скажу сама.
Смешно, вот-вот фыркну, но я наклоняю голову и перелистываю книгу.
Некоторое время ничего, дело идет как по маслу, пока не попадается нам слово Degenkuppel [16]. Слово как слово, будто и безобидное, a беды-то оно мне сколько наделало!
Немка сама не знает, как это по-русски будет, и начинает объяснять руками:
— Это такой круглий, круглий… который…
— Такой круглий столя, a на ней кольбаса, — шепчу я Любе.
Тут уж мы обе фыркаем на весь класс и не слушаем, что там Линде дальше лопочет. И вдруг:
— Старобельская, wiederhohlen Sie, was ich gesagt habe [17].
Какой тут «wiederhohlen» [18], когда я ни-ни-ни-шень-ки, ничего не слышала. Испугалась страшно, встаю и совсем, совсем нечаянно повторяю:
— Это такой круглий, круглий… Такое круглое, — поправляюсь я, но дело уже сделано, все слышали. A я совсем, совсем не хотела этого сказать, просто само с языка соскочило, как дурачились мы с Любой, так я и ляпнула.
У немки даже губы задрожали, и она вся белая сделалась. Евгения Васильевна смотрела на меня совсем особенными глазами и качала головой.
Мне было так стыдно, так стыдно и больно, и ужасно жалко бедную немку.
— Мадемуазель Линде, простите! Пожалуйста, простите, честное слово, я нечаянно… Я не хотела… Простите… Мне очень, очень жаль… Но я нечаянно.
— Оставьте меня, вы не просто шалунья, вы дерзкая девочка, и я попрошу сбавить вам за это из поведения.
У нее дрожал голос, и глаза были совсем-совсем мокрые. Этого я не могу видеть, я и сама заплакала:
— Милая мадемуазель Линде, пусть хоть «шесть» за поведение, только вы простите… Милая, дорогая мадемуазель Линде… Простите… Ей-Богу, я не нарочно…
Она как будто немного успокоилась:
— Хорошо, довольно об этом, я вам верю, но поведение ваше во всяком случае неприлично, и вы будете наказаны. A теперь займемся делом.
После звонка Евгения Васильевна опять задержала нас в классе. Ну, думаю, будет мне сейчас! Но она только ко всем нам обратилась и сказала:
— Я верю, что Старобельская не умышленно сделала подобную дерзость мадемуазель Линде. Девочка она воспитанная, не злая и не позволила бы себе издеваться над старшей. И потом, господа, разве мадемуазель Линде виновата, если не чисто произносит по-русски? Коли над этим можно смеяться, то она имела бы право всех вас на смех поднять, так как грех сказать, как многие из вас что произносят. A кроме того, дети, я вам скажу, что сердить ее нарочно, как вы часто делаете, просто грешно. Бедная мадемуазель Линде очень несчастна, у нее много горя в жизни, да и здоровье совсем слабое. Она вовсе не «злючка», как, я знаю, многие из вас окрестили ее. Только очень нервная и потому легко раздражается, особенно последнее время. Сама она нездорова, a сестра ее при смерти. Умрет она — и трое детей останутся на руках мадемуазель Линде, потому что отец их умер еще в прошлом году. Я нарочно рассказываю все это вам, потому что девочки вы все добрые, только шалуньи и легкомысленные, оттого иногда невольно зло делаете. Ну, так что же? Не будете больше мадемуазель Линде огорчать? Обещаете?
