Фрэнсис Бернетт - Маленькая принцесса
— Много зависит от случайностей, — говорила она. — Мне очень везет. Так уж случилось, что я люблю учиться и читать, и все запоминаю. Так случилось, что у меня добрый, заботливый, умный папа, который ни в чем мне не отказывает. Может быть, у меня совсем не хороший характер, но как рассердишься, если у тебя все есть и никто тебя не обижает? Узнаю ли я когда-нибудь, — серьезно прибавила она, — хорошая я или плохая? Может быть, я просто ужасная, но это так и не выяснится, случая нет.
— И у Лавинии нет, — не уступила Эрменгарда, — а вот характер у нее жуткий.
Сара задумчиво почесала кончик носа.
— Наверное… наверное она растет, — сказала она милостиво, вспомнив слова мисс Амелии о том, что Лавиния растет слишком быстро, а это дурно влияет и на здоровье, и на характер.
Характер у Лавинии и впрямь был ужасный. Она мучительно завидовала Саре. До ее приезда старшая ученица знала, что она — главная в школе. Все подчинялись ей, потому что она могла просто испортить жизнь тому, кто ей не подчинится. Малютками она повелевала, перед ровесниками важничала. Она была недурна, одевалась лучше всех, а потому шла впереди, когда образцовая школа шествовала парами в церковь или на прогулку; но тут появились бархатные жакетки и соболиные муфты, да еще и страусовые перья, и мисс Минчин распорядилась, чтобы во главе шествия были они. Уже это одно обидно, а тут еще оказалось, что главная теперь — Сара, и не потому, что она может обидеть, но потому, что она не обижает никого.
— В Саре Кру то хорошо, — бестактно говорила Джесси закадычной подруге, — что она никогда не важничает, а ведь могла бы. Я бы уж заважничала — ну, хоть немножко — если бы у меня было столько красивых вещей и все со мной носились. Смотреть противно, как мисс Минчин выставляет ее перед родителями.
— «Дорогая Сара, — передразнила Лавиния, — пойдите в гостиную, поговорите с миссис Мэсгрейв из Индии… Ах, поговорите с леди Питкин по-французски, у вас такое произношение!» Да она же не тут учила французский! И вообще, чем восхищаться? Она вообще его не учила, просто переняла от этого своего отца. А он-то — офицер в Индии! Тоже мне, важная птица!
— Нет, все-таки, — медленно сказала Джесси, — он на тигров охотился… Он сам убил того, который у нее лежит. Потому она так и любит эту шкуру, лежит на ней, гладит по голове, говорит с ней, как с кошкой…
— Вечно она делает глупости, — фыркнула Лавиния. — Мама сказала, очень глупо все время выдумывать. Она сказала, что из Сары выйдет эксцентричная особа.
Сара и впрямь не важничала. Она была приветлива и щедра. Маленькие, которых презирали и гоняли зрелые дамы лет десяти-двенадцати, никогда не плакали из-за той, которая была самой блестящей из всех. Она опекала их, поднимала, если они разобьют коленку, утешала и даже находила для них в кармане конфетку или другое лакомство. А уж о том, чтобы отталкивать их или унижать, намекая на их возраст, и речи быть не могло.
— Ну, четыре — так четыре! — говорила она Лавинии, когда та, как это ни прискорбно, отшлепала Лотти и назвала ее малявкой. — Через год будет пять, потом шесть. А через шестнадцать лет, — и она широко открыла глаза, — целых двадцать!
— Ах, как мы хорошо считаем! — сказала Лавиния. Ничего не попишешь, четыре и шестнадцать — двадцать, а о таком возрасте не смели мечтать и самые отчаянные.
Словом, малютки боготворили Сару. Она нередко звала этих парий к себе и поила их из чашечек в голубых цветочках очень слабым и сладким чаем. Чашечки принадлежали Эмили, ни у одной куклы не было такого сервиза. Играли они и с самой куклой, а Сару считали настоящей королевой или богиней.
Лотти обожала ее так, что если бы не Сарино материнское сердце, порядком бы ей надоела. Мать у нее умерла в родах, и молодой, легкомысленный отец, который просто не знал, что с ней делать, рано отослал ее в школу. Дома, с самого рождения, она была вроде куклы или балованной собачки, и стала поистине невыносимой. Когда она хотела чего-нибудь или не хотела, она начинала плакать и кричать; а поскольку ей вечно требовалось то, что получить невозможно, пронзительный голосок раздавался то в одной, то в другой части дома.
Она как-то узнала, что сиротку надо жалеть и лелеять — должно быть услышала, когда была совсем маленькой — и теперь старалась почаще использовать это могучее оружие.
Впервые Сара занялась ею, когда, проходя утром в гостиную, услышала, как мисс Минчин и мисс Амелия в два голоса пытаются успокоить сердито воющую малютку. Сопротивлялась она так яростно, что мисс Минчин приходилось, не теряя достоинства, громко кричать.
— Чего она плачет? — пыталась она переорать детские вопли.
— О-о-о! — услыхала Сара. — У меня нет ма-а-мы!
— Лотти! — взвизгнула мисс Амелия. — Ну, не надо! Ну, милочка! Пожалуйста, не плачь!
Тут Лотти завыла еще пронзительней:
— Ма-мы не-е-ет!
— Высечь, и все, — заявила мисс Минчин. — Мы тебя высечем, негодная девчонка!
Лотти взревела еще громче, голос мисс Минчин просто гремел, и наконец она в бессильной ярости выбежала из комнаты, оставив сестру улаживать дело.
Сара стояла в передней, размышляя, не войти ли ей. Она недавно познакомилась с Лотти и подумала, что смогла бы ее успокоить. Выскочив из комнаты и увидев свою первую ученицу, начальница рассердилась — она догадывалась, что голос ее звучал сейчас не очень приветливо и не очень достойно.
— Ах, это вы! — сказала она, стараясь улыбнуться.
— Я остановилась, — сказала Сара, — потому что Лотти плачет. Я думала, а вдруг… вдруг я ее успокою? Можно, я попробую, мисс Минчин?
— Попробуйте, — отвечала начальница, поджимая губы; но, заметив, что Сара немного удивилась такой сухости, быстро одумалась. — Вам все удается. Наверное, успокоите. Входите!
И она удалилась.
Сара вошла в комнату и увидела, что Лотти лежит на полу, колотя по нему ножками, а мисс Амелия, красная и мокрая, в отчаянии и растерянности склонилась над ней. Лотти еще дома открыла, что если вопить и колотить ногами, добьешься чего угодно. Бедная же толстая мисс Амелия то утешала ее, то бранила.
— Ах ты, бедненькая! — говорила она. — Мамы нет, это подумать! Замолчи сейчас же, а то побью! Ах ты, ангелочек… Ну, ну, ну… Скверная, мерзкая, противная девчонка! Вот высеку, и все.
Сара тихо подошла к ней. Она не знала, что будет делать, но чувствовала, что лучше не говорить то одно, то другое, да еще так нервно и беспомощно.
— Мисс Амелия, — мягко сказала она. — Мисс Минчин разрешила мне ее успокоить. Вы не возражаете?
Мисс Амелия обернулась и растерянно посмотрела на нее.
— А вы сможете? — проговорила она.
— Не знаю, — тихо сказала Сара. — Я попробую.
Мисс Амелия, охая и вздыхая, поднялась с колен. Лотти все еще колотила ногами.
— Если вы потихоньку уйдете, — шепнула Сара, — я останусь с ней.
— Сара! — чуть не плача, сказала мисс Амелия, — у нас никогда не бывало таких ужасных детей. Не знаю, сможем ли мы ее держать?
Но из комнаты вышла, очень радуясь, что теперь у нее есть предлог.
Сара постояла над сердито завывающей Лотти, молча глядя на нее. Потом села рядом с ней на пол и стала ждать. Если не считать детских воплей, в комнате было тихо. Такого еще не бывало: Лотти привыкла, что ее бранят, увещевают, утешают. Странно брыкаться и кричать, когда на тебя не обращают внимания. Она открыла глаза — посмотрела, кто это, и увидела девочку, да не какую-нибудь, а ту, у которой есть Эмили и столько хороших вещей. Девочка молча смотрела на нее, словно о чем-то думала. Лотти тоже помолчала несколько секунд, и решила приняться за прежнее, но в комнате было так тихо, Сара смотрела так приветливо, что новый вопль получился не очень хорошо.
— У ме-ня не-е-ет ма-а-мы! — завопила она как-то растерянно.
Сара пристально, с участием глядела на нее.
— И у меня нет, — сказала она.
Лотти очень удивилась. Она опустила ноги, перевернулась и уставилась на Сару. Если плачущий ребенок удивился, он успокоится. Кроме того, Лотти не любила мисс Минчин за грубость, мисс Амелию — за глупость, а Сара ей нравилась, хотя она мало знала ее. Ей не хотелось сдаваться, но она отвлеклась и, на всякий случай всхлипнув, спросила:
— А где она?
Сара ответила не сразу. Ей говорили, что мама — на небе, и она много об этом думала, но не совсем так, как принято.
— На небе, — ответила она. — Конечно, она приходит ко мне, хотя я ее не вижу. Вот так и твоя. Может быть, они видят нас. Может быть, они — в этой комнате.
Лотти села и оглянулась. Она была хорошенькая, кудрявая, а ее мокрые, круглые глаза походили на незабудки. Но если мама видела ее эти полчаса, она, чего доброго, могла подумать, что такая дочка не годится ангелу.
А Сара все рассказывала. Наверное, многие бы решили, что это похоже на сказку, но для нее все было так истинно и живо, что Лотти заслушалась. Ей говорили, что мама — с крыльями, в короне, и показывали картинки, где летали красивые дамы в белых ночных рубашках. Но Сара рассказывала иначе, о настоящей стране, где живут настоящие люди.
