Вера Карасева - Кирюшка
Во дворе она встретила Вовку. Верный друг Вовка вызвался проводить Галю. Они вышли из своего двора и направились к Невскому проспекту. Долго шли молча и с тоской и обидой смотрели вокруг.
Как сильно изменился их город за эту длинную и страшную блокадную зиму! Разбитые и обгорелые дома, выбитые стёкла, чёрные отверстия от попавших снарядов, воронки на мостовых.
Вот большое красивое здание. До войны это была школа. Сейчас здесь разместился госпиталь. Сюда привозили с фронта контуженых и раненых бойцов. И на этот дом, где лежали больные, беспомощные люди, фашисты тоже сбросили бомбу.
На главной улице Ленинграда, на Невском проспекте, все витрины забиты досками, и в магазинах темно, как ночью на улицах. На Аничковом мосту, что лежит через речку Фонтанку у самого Дворца пионеров, не видно знаменитых коней и их укротителей. Эти громадные красивые статуи ленинградцы зарыли глубоко в землю, чтобы в них не попала фашистская бомба или снаряд.
И красивый Аничков мост выглядят пустым я скучным, словно кто-то его обокрал.
Но до реки Фонтанки Галя и Вовка не дошли, они свернули раньше и вышли на Владимирский проспект. Не успели они пройти по нему и двух кварталов, как завыла сирена… Значит, летят фашистские самолёты. Вовка сказал:
— Может, не будем прятаться?
Галя вздохнула:
— Мне тоже не хочется. Да ведь я маме слово дала…
И они вошли в ворота большого дома. На стене была нарисована стрелка и под ней надпись: «В убежище!» В этом убежище они просидели около часа, и Гали успела ещё два раза прочесть папино письмо.
Сначала тихонько, про себя, а потом вслух для Вовки. Вовка слушал, нахмурив брови, а потом сказал:
— Очень тихо они воюют. Если бы я был на фронте, я бы воевал не так. Я бы день и ночь бил фашистов. Я бы ни одной минуты покоя ям не дал.
— А ты думаешь, наши солдаты им покой дают? Ого! — сказала Галя. — Пошли. Отбой.
Они опять шли по улице и по-прежнему не могли оторвать глаз от искалеченных и разбитых домов. На этом вот углу совсем ещё недавно стоял небольшой двухэтажный дом. Фугасная бомба попала в соседнее высокое здание, а маленький домик снесло воздушной волной, и он превратился в груду кирпичей, железа и деревянных обломков.
— Смотри, — говорит Галя Вовке, — ведь разбиты самые обыкновенные мирные дома. И возле нас так же: в госпиталь попал, в детскую консультацию, в булочную и овощную лавку… Если бы ты знал, как я их ненавижу!..
— Знаю. А они опять палят. Слышишь?
Дети бегом бросились в ближайшее парадное. Там тоже было написано, что «убежище во дворе направо», но в убежище они не попали. Вовка успокоил Галю, сказал, что в это парадное снаряд залететь не может. Не с той стороны обстрел.
— И всё-таки страшно, — вздохнув, сказала Галя. — Никак не пойму тех людей, которые ничего не боятся. А я и бомбёжки, и обстрела — всего боюсь.
— Так, может, вернёшься домой? А я сам схожу.
— Что ты! Я буду прятаться, а ты пойдёшь один? — возмутилась Галя. — Я потерплю. Мне страшно, но не особенно. А главное, я хочу видеть, как обрадуется мама.
Стрельба наконец прекратилась. Вовка выглянул за дверь и сказал:
— Пошли, пока тихо.
Вскоре они подошли к перекрёстку, так не похожему на другие перекрёстки, потому что здесь было не четыре угла, а пять. Пять улиц лучами сходились к одной точке, и трамвайная остановка называлась тут «Пять углов».
— У тебя ноги не мокрые? — заботливо спросил Вовка.
— Нет. Только болят немножко. А как ты думаешь, такой блокады, как ленинградская, никогда раньше не было?
— Конечно, не было. В старину тоже бывали города в осаде, но ведь с самолётов тогда не бомбили, самолётов не было, из тяжёлых орудий тоже тогда не стреляли.
А потом о блокаде они уже больше не вспоминали и всю остальную дорогу говорили об интересных книжках. Галя любила читать о жизни разных замечательных людей. А Вовке больше всего нравились приключенческие повести и книги о путешествиях.
Так незаметно и добрались они до маминой фабрики. На часах возле проходной было без десяти минут пять. Значит, мама уже кончает работать и разыскивать её в конторе или в цеху нет никакого смысла. Галя и Вовка решили подождать у проходной.
Скоро мама вышла. Увидев ребят, она остановилась и закрыла рукой глаза: верно, подумала, что случилось что-нибудь плохое.
Галя подбежала, обняла маму и вложила ей в руку письмо.
— От папы. Он жив и здоров! — сказала она.
Мама торопливо развернула письмо и стала читать, с трудом разбирая слова, потому что на глаза её всё время набегали слёзы. Но это было от радости, и Галя не мешала ей плакать.
У ворот стояла машина, гружённая солдатскими фуфайками, которые шили на этой фабрике. Шофёр Катерина Васильевна приоткрыла дверцу и крикнула маме:
— Нам по дороге, садитесь, я вас подвезу!
Галя и Вовка страшно обрадовались. Катерина Васильевна помогла им забраться в кузов и устроиться на ватниках. А мама села в кабину.
Ехать было очень хорошо. Просто даже отлично. Где-то далеко, должно быть за островами, садилось прохладное мартовское солнце. Вовка рассказывал Гале о новой книжке. А мама в кабине, наверное, в десятый раз перечитывала папино письмо.
Шарик
Все сидела во дворе и грелись на весеннем солнышке. И вдруг подошёл Вовка, ведя на поводке собаку. Да, собаку! Правда, ага собака была такая худая, что шкурка висела на ней, как на палке, хвост не круглился бубликом, а болтался, как метёлка, и уши не стояли торчком, а свисали на тощую грустную мордочку. И глазки у неё были маленькие и как будто бы ко всему на свете равнодушные. И всё-таки это была настоящая собака, хоть и очень голодная и худая.
Первая заметила её Кирюшка. Она сказала:
— Я, кажется, сплю и вижу сон. Откуда может быть у нас во дворе живая собака?
А Сережка погладил пёсика по свалявшейся жёсткой шёрстке и спросил:
— Может, её сбросили с самолёта?
Гали усмехнулась:
— Интересно, кому это придёт в голову сбрасывать с самолёта собак? На самолёте привозят в Ленинград письма и газеты.
— Да вы же её знаете, — сказал Вовка. — Это же Шарик. Профессора Фёдора Ивановича. Только он очень похудел и изменился. Профессор сегодня утром улетел и Москву, а Шарика в самолёт не взяли. И Фёдор Иванович поручил его нам. Он сказал: «Я надеюсь, что вы сбережёте Шарика, это мой верный друг».
— А теперь он будет нашим другом. Правда, Вова? — сказал Валька.
— Чем мы будем его кормить? — спросила Таня.
— Что сами едим, то и ему будем давать, — ответил ей Вовка.
Таня покачала головой:
— Ты думаешь, мама тебе позволят отдавать Шарику свой хлеб?
— Весь не позволит, а кусочек — можно.
— Кусочком он не наестся, надо чего-нибудь придумать, — сказала Галя.
— А я уже придумала! Всё придумала! — объявила Кирюшка. — Слушайте! Нас много: рва, два, три, четыре… Если считать с малышами — десять человек. Из десяти маленьких кусочков получится один порядочный кусок хлеба. А если каждый даст от своего супа по три или четыре ложки, так будет полная мисочка…
— Я дам пять ложек, — пообещал Валька.
— Кости ему нужны. Без костей он здоровым не будет. А где мы их возьмём, если нету мяса? — спросил Серёжа.
Кирюшка опять придумала:
— Давайте сходим в госпиталь. Мама говорит, что раненым варят суп с мясом. Скажем, что для Шарика, и нам дадут.
В госпиталь пошли вдвоём. Кирюшка и Вовка. Кирюшка часто бывала у своей мамы и знала все входы и выходы. Они пробрались на кухню и вызвали повара, тётю Ирму. Тётя Ирма — эстонка. Она ещё прошлым летом эвакуировалась в Ленинград, но по-русски говорит не очень хорошо. Она «добрая душа», так говорит Кирюшкина мама.
Кирюшка спросила повара:
— Тёти Ирма, у вас косточки есть? Нам для собаки.
— Есть для собаки, — сказала тёти Ирма. — Хороши варёны косточки. Вы много собаке не давайте, — посоветовала она. — Вы мало собачке давайте, одна косточка. И приходите опить!
Вовка не знал, как по-эстонски будет «спасибо», но знал по-французски. Он сказал:
— Гран мерси!..
А Кирюшка крепко обняла и поцеловала тётю Ирму.
Чтобы в уходе за Шариком был порядок, решили так: хранить и выдавать кости будет Вовка, а Гали в обеденное время станет обходить ребят и собирать для Шарика суп и хлеб. Каждый отливал в мисочку по нескольку ложек, туда же клали кусочки хлеба. Шарик с радостью проглотил бы всю еду сразу, но Вовка не позволял. Вовка делил её Шарику на два раза. А в третий раз он выдавал ему хорошую косточку. Неделю спустя Вовка сказал Гале:
— Ты знаешь, я уже послал Фёдору Иванычу в Москву письмо. Я написал ему, что Шарик поправляется. Чтобы профессор не волновался.
— А что он тебе ответил? — спросила Галя.
