Андрей Жвалевский - Я хочу в школу
Чтобы выветрить трескотню энергичной дамы, он отправился погулять, благо погодка стояла солнечная, хотя и прохладная. И почти сразу увидел Вику. Она брела вдоль дома с видом сомнамбулы. Женька подавил искушение нырнуть назад в подъезд и окликнул:
— Вик! Привет!
Она вздрогнула, словно очнулась, и повертела головой:
— Ой… А чего я сюда забрела? Привет!
— Задумалась, наверное.
— Ага…
Теперь Женька должен был спросить «О чем?», но не спросил. Он был занят — с интересом рассматривал Викино лицо. Левый профиль, которым она к нему все время сидела. И солнце так красиво подсвечивает. И весна. И не цепляет. Совсем.
Пауза слишком затянулась, и Вике пришлось брать инициативу в свои руки.
— Я о тебе думала. Ты вообще… молодец. Взял и пошел к моим родителям.
Женя улыбнулся.
— Руку попросил, — продолжила Вика. — Очень благородно.
— Да глупо, — наконец подал голос Женька, — хоть и благородно. Я же в тебя тогда был влюблен.
Вика вздрогнула. «Был влюблен» прозвучало просто и без надрыва. Был — а теперь нет. Она даже обижаться не стала, опустила голову и пошла домой. Женька смотрел ей вслед и любовался: «Она красивая. Фигура. Ноги… А чего это она в юбке и с голыми ногами? Вроде не по погоде. И ноги синие… Сколько ж она тут меня поджидала?»
Очень захотелось догнать, утешить, сказать что-нибудь приятное, но Женька не стал. Он чувствовал себя легко и свободно, как на той городской олимпиаде, когда полчаса мурыжил последнюю задачу — и вдруг нашел решение. Он еще тогда подумал: «Как просто! Что ж я, дубина, сразу не догадался!?»
Дама из фонда Костевича была, как обычно, излишне оптимистична. В здание школы музей так быстро не мог переехать, но вся ее бешеная энергия была направлена в этом направлении.
— А все-таки жаль школу, — вздохнула Кошка.
Птицы сидели в кабинете у Впалыча и пили чай с плюшками.
— Главное, Воронько не посадят, — сказал Дима.
Все они час назад вернулись с открытого заседания суда по делу спонсора их бывшей школы. Доказывали, что никаких денег через школу никто не отмывал.
— Мне выдали деньги перед поездкой, я их и тратил, — оправдывался учитель физкультуры, — а как я вам за них отчитаюсь, если у меня половина трат наличкой и мимо кассы? То сторожу заплати, то за кемпинг, то спасателям. Как они мне чек в горах выдадут? А последние деньги мы оставили леснику на корм медведям.
— Каким медведям? — не выдержал судья.
— Большим таким, — развел руками физрук, — бурым. Там заповедник, а год голодный. А они вымирают.
— Но зачем?! — изумился судья.
— Дети попросили… — пожал плечами физрук. — Они такие красавцы — эти медведи. Мы в бинокль за ними наблюдали.
Учительница биологии Ольга Петровна честно притащила с собой кучу чеков, но никак не могла с ними разобраться.
— Вот это, кажется, мы опарышей покупали…
— Опарышей? — судью передернуло.
— Ну да, для опытов по генетике… Нет! Это не опарыши! Это бамбук! Мы тогда замеряли скорость роста и даже устроили чемпионат… А вот качественный корм для морских свинок только на рынке нашли, поэтому без чеков, но зато вот фотографии. Это Нюша, она почти килограмм весила, пришлось разрабатывать специальную диету и комплекс физических упражнений. Вот, смотрите!
Еще больше запутывал картину главный обвиняемый гражданин Воронько. На все вопросы судьи он монотонно отвечал:
— Учителя ни при чем. Это все моя вина…
Адвокат весь на мыло изошел, дергал своего подопечного за рукав, пытался влезть с уточняющими комментариями — и допрыгался до того, что в середине процесса Воронько прилюдно заявил, что будет защищать себя сам. Впрочем, линия защиты у него не поменялась, он по-прежнему твердил: «Это все я».
Бедный судья не рад был, что ему попалось это дело. Судить группу энтузиастов с горящими глазами, которые вместо показаний периодически срываются на рассказы то о путешествиях, то о чудо-приборах, то о мировых чемпионатах, то о книгах, которые выписывались из-за границы для индивидуальных проектов пятиклассников, было невозможно. По закону все должны были отвечать. За разгильдяйство же нужно отвечать! Но, во-первых, уголовным делом тут и не пахло, во-вторых, по-человечески осудить их было нельзя. И вся судейская команда понимала, что весь свой опыт им придется потратить на то, чтобы максимально смягчить приговор.
— Ну почему? Почему вы не нашли нормального опытного бухгалтера? — с тоской спросил судья у Воронько.
— Потому что в сказках нет такого персонажа, — вздохнул спонсор, — а я хотел сказку. А все эти опытные бухгалтеры такие зануды…
Словом, когда в перерыве судье позвонили из мэрии и намекнули, чтобы он не очень-то лютовал («Там дети вон какие самоотверженные, за школу горой. По федеральному каналу показывали, вы в курсе?»), он с неизъяснимым облегчением пообещал, что приговор будет максимально мягким. Вплоть до отсутствия состава преступления.
Когда Воронько выходил из зала суда, по его лицу было понятно, что он сам не верит в произошедшее. Какой-то смешной штраф за все его художества? Но прийти в себя не дали налетевшие репортеры:
— Как вы расцениваете результат?
— Будете ли подавать апелляцию?
— Правда ли, что вы купили судье остров в Эгейском море?
— Кто ваш покровитель в Кремле?
Бывший подсудимый уже собирался коротко и от души объяснить «креветкам пера», что не собирается выслушивать их безумные вопросы и тем более отвечать на них, но осекся. За частоколом микрофонов он заметил лицо сына. Воронько-младший смотрел на него… как-то странно. Раньше у него такой задумчивости в глазах не наблюдалось.
Раздвинув толпу, Петр Сергеевич молча ухватил Никиту и поволок к машине. Камеры защелкали, как клювы стервятников.
Уже в салоне Воронько-старший сказал:
— Извини, что пришлось тащить. Заклевали бы… Тебя домой?
Никита кивнул, не сводя с отца странного взгляда. Тот занервничал:
— А ты вообще чего тут? Решил приговор послушать?
— Не только. Я на всех заседаниях был… кроме первого.
Петр Сергеевич вздохнул:
— Да, опозорил я тебя… Извини… Просто, понимаешь…
— Понимаю, — неожиданно перебил его сын. — Ты крут.
Воронько-старший закашлялся от неожиданности.
— Понимаешь, пап, — сказал Никита, — я думал, ты жлоб. Подставляешь всех и кидаешь. А ты всех вытаскивал.
— Так я же… — сквозь кашль просипел отец, — правда, сам виноват… всех втянул… А надо было над ними экономиста поставить…
— Ага, — усмехнулся сын, — и тогда был бы нам и Памир, и Париж, и лаборатория, как в МГУ…
Петр Сергеевич уже смеялся сквозь кашель.
— Точно…
— Короче… я, типа… тобой горжусь…
Воронько-старший был даже доволен, что никак не может справиться с кашлем, потому что не понимал, как нужно отвечать в таких случаях. А Никита уже и сам злился на себя и вдруг с чувством принялся колотить отца по спине. Колотил долго, и Петр Сергеевич взмолился:
— Все! Все! Прошло!
Они молчали до самого дома Ворона, глядя в противоположные окна машины. Напоследок отец спросил:
— А чего ты вообще решил на суд пойти?
Никита пожал одним плечом и вылез из машины, не попрощавшись. Не хотелось рассказывать, как однажды к нему заявился этот стремный пятиклашка Артем и строго сказал: «Ты должен быть на суде. Твой отец ведет себя… правильно. Я бы хотел такого отца». После чего ушел, не обращая внимания на злые крики Ворона в спину. Как будто знал — придет, никуда не денется.
Женька с Молчуном шли по улице и ели леденцы. Петушков на палочке. Очень вкусных, малиновых.
— Говорят, — сказал Женька, — раньше только такие и были. Никаких тебе чупа-чупсов или сникерсов.
Молчун кивнул.
— А теперь мало кто их вкус знает. Жалко.
Молчун согласно вздохнул.
— Слушай! — загорелся Женька. — А давай накупим леденцов и начнем всем детям дарить! Просто так, в честь хорошего настроения!
Молчун полез за кошельком, но вдруг замер. Женька проследил его взгляд.
Возле скамейки рыдал карапуз лет пяти. Его утешала, присев на корточки, бабушка. Сидела она спиной к Женьке и Молчуну, но по голосу было понятно: бабушка добрая, прямо из сказки.
— Егорушка, ну-ну-ну… Не больно же совсем! Только кожу чуть-чуть поцарапал!
Егорушка протестующе взвыл и сунул бабушке в лицо свою ладошку, на которой с трудом можно было различить микроскопическую ссадину.
— Сейчас кровь пойдё-о-о-от!
— Не пойдет, солнышко. Мы сейчас домой вернемся, я зеленочкой смажу…
— Щипать будет!
— А я подую!
Егорушка посопел, не нашел новых поводов для огорчения и принялся выть просто так, по прежнему поводу.
