Михаил Глинка - Петровская набережная
Потом были вызваны представители баскетболистов, плясунов, любителей самбо, моделисты. И уже через несколько дней троечники всех цехов — спортсмены, танцоры, рукоделы — не знали, куда деваться: от своих-то не улизнешь. Рота зашевелилась.
И тогда Кричевский собрал отличников и тех, кто к отличникам вплотную примыкал. Все, кого в эти дни вызывал вице-главный старшина, видели и командира роты, сидевшего у него за спиной. Васильев присутствовал и сейчас.
— Мы все знаем, как сюда поступали, — произнес Кричевский. — А если кто забыл, пусть вспомнит…
Неужто это тот самый второгодник с тонкой шейкой, которого пожалел тогда Митя? Неужто из того гадкого утенка вылупился этот каменно стоящий сейчас перед ними высокий парень с тяжелой нижней челюстью?
— Говорить долго не буду. Собраны вы по приказанию командира роты. По мнению командира роты и моему мнению, рота должна перейти в высшее училище вся. Без исключений. Мы не должны потерять ни единого человека. Условия, гарантирующие выпускнику нахимовского училища попадание в высшее, вам известны…
Ну, это-то давно знали все. Не ниже четверок по главным предметам.
— В вашем распоряжении всего несколько месяцев. Тупых и дефективных в роте нет. Есть легкомысленные и несколько устойчивых лентяев. Наша задача — не дать им закончить училище ниже своих возможностей. Мы должны вытащить всех. Товарищи отличники, основной буксировкой придется заняться вам. Объяснять ничего не буду. Сейчас я прочту, кто к кому прикрепляется…
Возник шум, затих и возник снова. Он, видимо, забыл, в каком они классе. Предстоят, если он помнит, государственные экзамены. Времени не хватает, при этом не хватает каждому. Почему именно они, занимавшиеся лучше всех, должны отвечать еще и за тех, кто валяет дурака?
Вице-главстаршина стоял, молча глядя на них. Лицо его ничего не выражало. Он просто ждал тишины, и она наступила, потому что они хотели услышать от него объяснения. Но Кричевский не объяснил больше ничего. И того, чего они особенно ждали, он тоже не сделал — не привел в пример свои собственные занятия. А они-то так ждали. Вот уж тут бы они ему выложили!
— Советую всем, — произнес, вставая, командир роты Васильев, — воспринимать слова главстаршины как приказ. Так будет верней. Главстаршина, читайте список!
Так Митя вдобавок к своим заботам получил Лешку Белоусова — красномордого, широкоплечего и плутоватого. Говорил Лешка мало, предпочитал сладко жмуриться. Как за свою учебу он не вылетел еще несколько лет назад, было для всех загадкой. Чем он только держался? Так в поднятых магнитом из ящика гвоздях бывает самый нижний, который болтается шляпкой вниз и лишь крапинка острия связывает его с общей магнитной сплоченностью. Довести Белоусова до четверок??
В ближайшую субботу нахимовец первой роты Нелидов, ответственный, исполнительный и взрослый, к тому же знаменосец и отличник, не получил увольнительной в город.
— Забыл вам сказать, — собрав лишенных увольнения отличников, сказал вице-главстаршина, — ваши личные увольнения в город зависят теперь и от успеваемости тех, кто к вам прикреплен…
Вот уж когда они возмутились по-настоящему! Да по какому праву? Да это же произвол, самоуправство! Это же прямое нарушение устава!
И опять молчал стоящий за спиной главстаршины Васильев, а они кричали.
— Все верно, — сказал Васильев, когда они откричались. — Все верно… Если смотреть на оценки как на цифирьки. А если по-другому взглянуть? Вот вы, Рогов, и вы, Миловидов, через пятнадцать лет эсминцами будете командовать, а ваш одноклассник в это время будет где? На складе валенки считать? Да? Ну хорошо, сейчас он лентяй, и за его лень никто вины с него не снимает, но вы-то, вы где все эти годы были? Вы разве не виноваты в том, что рядом с вами жил лентяй? Как он рядом с вами просуществовал? И еще… Своих, если сами подняться не могут, с поля боя под огнем выносят. Тех, кто идти не в силах. А здесь? Вы что же, оставите своих? И уйдете? С чистой совестью уйдете? Не верю.
Никогда еще Васильев за один раз столько не говорил. При первых словах командира роты Мите еще хотелось возражать: представить себе плутоватого Белоусова хоть через двадцать лет, хоть через тридцать командиром корабля он не мог, — но под конец командир роты повернул как-то так, что и не возразишь. Поле боя… Раненые… «Да при чем здесь раненые», — подумал Митя. Но отчего-то стало стыдно, словно он, Митя, хотел обмануть кого-то. Или даже обманул.
Следующие выходные дни Митя опять просидел в училище.
За эти две недели Митя получил три письма. У Лены был странно деловой стиль доказательства того, что доказательств не требовало. Слова «так что» Лена писала сокращенно: «т. ч.». «Т. ч. ты сам виноват, что мы не видимся. Я очень ждала…» «Она же врет, — думал Митя. — Ну врет же». Но голова опять кружилась. Так хотелось, чтобы Лена говорила правду. Он опять перечитал письмо. «Т. ч. нечего тебе…» «Да, да, нечего», — подумал он.
А Белоусов, этот негодяй, дней десять поиграв с Митей в дополнительные занятия и высиживание друг около друга томительных часов, вдруг взбунтовался. Как-то, когда Митя собирался еще раз прогнать Белоусова по всей странице, тот перед носом у Мити весело захлопнул книгу.
— Мы еще не закончили, — сказал Митя.
— Закончили, закончили!
— Но это едва на тройку…
— А мне и хватит! — еще веселей крикнул негодяй. — Хватит! Мне больше не надо!
Митя Нелидов третий день писал письмо Толе Кричевскому. Они по-прежнему сидели рядом, так что локти их иногда соприкасались, но до Иркутска было, наверно, ближе, чем до соседа по столу. Разговаривать не выходило. «А так, хочешь не хочешь, прочтет», — думал Митя.
Письмо получалось длинней, чем он думал.
«…Ты мечтал о подвиге, — писал Митя, — и кое-что из того, что ты сделал, вообще-то говоря, довольно похоже. Но теперь ты стал думать, что знаешь все за всех нас. Что каждый думает, что каждый чувствует. А тебе не кажется, что кое-кому стало невмоготу дышать…»
Ответ Толи тоже пришел письмом.
«Посмотри кругом, — писал Толя. — Ты говоришь, что я не даю никому дышать. Но посмотри, посмотри кругом! На наших спортсменов, например. Это им я не даю дышать? Спроси их, что им больше нравится: то, что было, или то, что есть? Спроси у Любарского: отпускали ли его раньше в Летний сад с мольбертом? Спроси у моделистов… Кому же я не даю жить, как они хотят? Белоусову твоему? Но какое же он имел право шесть лет подряд кормиться и одеваться за счет государства, если теперь не хочет идти в высшее училище? И что значит «не хочет»? Зачем тогда сюда поступал??»
«Но это было шесть лет назад, — отвечал Митя. — Ему было одиннадцать лет. Откуда он знал… Ты сам еще год назад собирался в Дзержинку. А сейчас…»
«Это другое дело, — писал вице-главстаршина. — Это другое дело, потому что…»
«Оно кажется тебе другим только потому, что то не касалось тебя, а это касается…»
«Не имеешь права так говорить — особых мерок для себя у меня нет…»
— Это так тебе только кажется, — подняв голову от только что полученной записки, сказал Митя. — Очень даже есть.
— Надо сделать так, чтобы каждый добился всего, чего может.
— А ты уверен, что они этого хотят?
— Это не важно. Потом сами будут благодарны.
— Ты и в этом уверен?
— А не будут — так что о них говорить?
— Как это — что говорить? Они же люди!
— Люди-то люди, но какие?
— Какие? — растерянно сказал Митя. — Разные…
— Да не такие уж они разные, — пробормотал Толя.
* * *Чего только не произошло повсюду за пять лет — только на верхнем этаже голубого дома все оставалось по-прежнему. И в тихой комнате с надписью: «Буфет» по-прежнему продавался лимонад.
Мите казалось, что он смотрит в старое, забытое зеркало. Мальчик, который сидел за столиком рядом с Митей, выглядел остриженным зверьком.
— А войну, значит, не помнишь? — спросил Митя.
— Нет, — ответил мальчик и, не поднимая глаз, тихо отставил стакан с лимонадом.
Боясь вспугнуть мальчика, Митя повернулся к открытому окну.
Над городом замерла сухая долгая осень. Почти не было этой осенью резких холодных ветров, и Ленинград стоял в своих дубах и липах, как огромный дворцовый парк.
Этой осенью Мите отовсюду слышалась музыка. Из окон домов, с прогулочных барж, из уличных репродукторов… Вот и сейчас… Откуда?
Музыка продолжала звучать, но Митя думал уже не о ней, а о той стеклянной стене, что встала теперь между ним и Толей. Время шло, но стена не исчезала, и это казалось Мите позором для них обоих, а отчасти даже предательством: разве Глазомицкий не называл их фамилии постоянно вместе? Но если не Толе, то кому можно тогда открыть душу? Наде? Шурику? Лене? Бабушке? И выходило, что теперь уже никому. Одних сломаешь, других… Других он перестал чувствовать. Митя не знал, что просто взрослеет.
