Альберт Лиханов - Семейные обстоятельства
Сердце колотилось, будто молот о наковальню. Казалось, оно отдается в почтовом ящике — гулком и холодном, гремит, словно колокол, и его стук слышно за квартал. Усмиряя сердце, Толик старался не дышать. От этого звенело в висках. Он злился на себя, что не может спокойно сделать такое простое дело, но спички то гасли, то ломались, словно соломенные.
Сзади заскрипели шаги, сердце заколотилось часто-часто, как колеса вагонов на стыках. Толик сунул спички в карман и попробовал сделать скучающий вид.
Но вида у него не получилось. Уши и щеки горели, как стоп-сигналы на том «Москвиче», ноги и руки мелко вздрагивали. Он казался сам себе воришкой, который первый раз в жизни хочет украсть и еще не знает, как это делать.
Шаги проскрипели мимо. Прохожему не было дела до мальчишки, который прислонился к почтовому ящику.
Толик обернулся — улица вновь пустовала, лишь где-то вдали маячили маленькие фигурки.
Он зажег спичку и укрыл слабый огонек ладонями. Руки опалило, пленка вспыхнула и опять погасла.
Он лихорадочно достал сразу толстый виток цветных фильмов и стал совать их в ящик, пока жесткая пленка не уткнулась в мягкое бумажное дно.
«Вот они, голубчики, — подумал Толик и вздрогнул. — Ведь там еще и чужие письма! Чужие? Ну и что! Чужим людям наплевать на Толика, наплевать на его горе!» Он вспомнил бабку, вспомнил шофера, который окатил его грязью, он увидел пустые, безразличные глаза Изольды Павловны. Никому нет дела до Толика, и ему тоже нет дела до других!
Пленка вспыхнула, огонь, словно жулик, шмыгнул в оранжевый ящик, и оттуда повалил желтый удушливый дым. Через мгновенье в ящике шелестело, гудело, щелкало, будто там стоял примус, а на примусе кипел чайник.
Толик вздохнул. Порядок! Письма горели.
Он улыбнулся, похлопал ящик по нагретому боку и услышал странный звук. Что-то вроде скрипа.
Толик обернулся.
У обочины дороги стоял почтовый «Москвич», а от него аршинными шагами несся тот самый веселый парень. Борода у него была на месте, а вот шляпу с пером он где-то оставил, и Толик чуть не захохотал: бородач был лысый.
Да, странные моменты бывают у человека. В минуту крайней опасности он вдруг смеется. Когда надо спасаться — стоит. А еще поговорка есть: дают — бери, бьют — беги.
Толик стоял как завороженный, смотрел на лысого парня с густой бородой и никуда не убегал.
В одно мгновенье парень подскочил к Толику и схватил его за плечо.
— Ты что? — крикнул он удивленно. — Ты зачем?
Чуть позже, разбирая в памяти по косточкам все, что произошло, Толик вспомнил: парень спросил у него это не свирепо, нет, не зло, а именно удивленно.
Не дожидаясь ответа, бородач выпустил Толика и вдел под ящик свой мешок. Мгновеньем позже он выдернул мешок обратно и, как фокусник в цирке, перевернул его. К ногам Толика вывалился комок дымящихся, обгоревших писем. Парень затопал по нему ботинками, дым перестал валить, но от грязных, скоробившихся пожухлых конвертов уже не было проку.
Все это время — пока парень открывал ящик, махал мешком, тушил письма — Толик стоял рядом и не шевелился. Он мог бы убежать, десять раз убежать, тем более что почтарь стоял к нему спиной, но не тронулся с места. Это было необъяснимо, непонятно, ни к чему, но это было так — Толик стоял словно вкопанный и будто ждал, пока бородач покончит со своими хлопотами.
Наконец парень обернулся к Толику.
Он не крикнул, не заругался, он просто долго смотрел на Толика, потом наклонился и приблизил к нему свое лицо.
— Ты зачем? — спросил он, все удивляясь. — Ведь это письма, понимаешь? Кто-то кому-то писал, надеялся, будет ждать ответа, а ты сжег… Понимаешь?..
Парень говорил негромко, вглядываясь в лицо Толика, стараясь понять, зачем он поджег письма, и Толик уже открыл рот, чтобы объяснить. Сказать, как ждал он вчера веселого парня, а приехал тот толстяк, равнодушная квашня. Сказать все как есть. В конце концов, почтарь имеет право узнать правду…
Толик уже открыл рот, чтобы рассказать парню все как есть, и вдруг увидел Женьку.
Она высовывалась из-за плеча почтаря и, щурясь, строго, как Изольда Павловна, вглядывалась в Толика.
«Привет!» — тоскливо подумал Толик, и в нем что-то оборвалось. Говорить с парнем при Женьке, выкладывать все как есть при этой шпионке он бы и под пыткой не согласился.
А почтарь не успокаивался.
— Ты зачем? Зачем? — спрашивал он, начиная злиться и слегка встряхивая Толика за плечо.
— Просто так, — дрожа сказал Толик.
— Ах, просто так! — взорвался почтарь. — С ним, как с человеком, а он, оказывается, просто так! Ничего себе просто так!.. За просто так сжег кучу писем!..
Парень все раскалялся и раскалялся, а Женька все мельтешила за ним, не уходила — как же, ждите, уйдет она! Наконец бородач перестал возмущаться и потребовал:
— А ну говори, где живешь? Где учишься?
Спросил он это тихо, спокойно, но с решимостью.
Наверное, теперь Толик казался ему хулиганом, ни больше ни меньше — малолетним вредителем, которого надо решительно остановить, иначе будет хуже.
Толик в ответ понурил голову, затоптался на месте — это было мертвым делом допытываться у него, где он учится и, того хуже, где живет, но вперед сунулась Женька. Правда, пока она молчала. Услышав вопрос парня, ступила на шаг ближе, держа за спиной портфель и непринужденно его покачивая, но от нее можно было всего ожидать. И Толик погрозил ей сбоку кулаком, чтоб она не вздумала сунуться.
Это все и решило. Женька фыркнула и сказала:
— Подумаешь, какой! — И, помолчав, вроде бы даже подумав, а не с бухты-барахты, прибавила, обращаясь к парню: — Дяденька, он у нас учится. Вон в той школе…
Бородач крепко ухватил Толика за плечо, и они пошли к школе.
Предательница Женька бежала впереди, показывала дорогу, а приблизившись к школе, стремительно кинулась в подъезд.
Едва только парень вместе с Толиком переступили школьный порог, их встретила бледная Изольда Павловна.
Она сверлила Толика презрительным взглядом.
«Ну, все!..» — подумал Толик.
8Толик брел по улице, вспоминал побледневшее лицо Изольды Павловны, вспоминал, с какой злостью сказала она: «Завтра без матери не приходи!» — и не знал, куда ему деться.
Дома было противно, шляться по городу тоже нельзя — еще встретишь отца.
Толик зашел в «Гастроном», от нечего делать прошелся мимо длинных прилавков с гнутыми стеклами и решил, что, пожалуй, так и станет ходить по разным магазинам, пока их не закроют.
Толик бывал в магазинах нечасто — бабка ходила туда сама, не доверяя ему денег, или, на худой конец, посылала мать, но каждый раз, когда он туда заглядывал, в голову почему-то приходила все время одна и та же мысль.
Есть ли люди, думал он, которые все, что лежит за гнутыми стеклами — палки колбас, и буханки сыра, и горы конфет, разных причем — всех сортов! — и бутылки вин, толпящихся на прилавках, и банки разных-разных компотов с иностранными буквами, — могут сразу купить? Сразу и много!
Ведь вот говорят — коммунизм, коммунизм. А коммунизм — что? Изобилие. Изобилие — когда всего у тебя полным-полно, ешь не хочу! И компоты, и сыры, и что только душе угодно!
Толик представлял себе, как начнется коммунизм. Всем дадут много-много денег. По целому ящику. И люди будут ходить по магазинам набирать дополна разного добра. И потащат все это домой. И будут рубать, пока не надоест. А когда надоест им лопать, некоторые люди исчезнут. Совсем исчезнут или перевоспитаются — кто их знает, но не станет их, словом.
И бабки не будет, главное. Помрет. Зачем ей жить, когда все будет? Она, поди-ка, и сама не захочет. Какой смысл? Деньги в бумажник свой складывать не надо. Копейки от сдачи считать, которую мама принесет, тоже не надо. Отца заставлять, чтоб из-за денег на другую работу шел, тоже незачем, — денег навалом и без того будет, знай работай себе отец, где больше нравится Что тогда делать бабке? Телевизор смотреть только и остается. Сидеть, глаза таращить. Все командирство бабкино сразу выйдет, как из воздушного шарика газ. Обмякнет бабка, сморщится и помрет!
Толик шел вдоль прилавков, как по длинной съедобной улице, улыбался своим мыслям, поглядывая на еду, замедляя шаг в «сладких отделах».
Вон «Раковая шейка» по двадцать восемь копеек за сто граммов, а соевые батончики по восемнадцать. Есть и чеховские конфеты: «Каштанка» называются. Чехов такие конфеты любил, а потом так и собаку в своем рассказе назвал. Вообще-то, может, и наоборот, но все равно. Толик бы не отказался попробовать, какие они на вкус, «Каштанки».
Да что там! Можно бы и вон тех, подушечек, по десять копеек сто граммов, пососать, но нет у него денег. Даже гривенника.
«Ну что ж, — думает Толик. — Что есть, то есть, а чего нет, того нет, и нечего тут обижаться». Сладкоежкой он никогда не был, никогда и никто его «Каштанками» да «Раковыми шейками» не баловал, баба Шура все экономила. Да разве в том счастье? Нет, не завидовал Толик ребятам, которые сладкое за обе щеки уписывают, а потом зубами маются.
