Гавриил Кунгуров - Артамошка Лузин
Царь Петр Первый поспешил ответить, и через полгода был получен его указ. В гневе и обиде он писал: «…А приказчика того, Христофора Кафтырева, труса, бродягу и бездельника, за то, что бросил царскую службу, бежал зайцем и острог вместе с казной тем разбойникам сдал, велю немедля схватить, накрепко заковать в колодки и держать в тюрьме до моего на то, государева, указу. А тех воров, разбойников и грабежников подлых, особливо Филимошку Лузина с Никиткой Седым, что посмели поднять свои воровские руки на мою царскую казну, велю из острога выбить, изловить и казнить самой лютой казнью».
С двух сторон — с Енисейского и с Иркутского острогов — стали готовить воеводы поход на мятежный Братский острог. Никаких вестей о том походе до Филимона и Никиты не доходило, и правили они острогом привольно, без опаски около двух лет. Вели Филимон с Никитой суд и расправу, наводили порядок, слали указы именем царя. Эвенки и буряты кочевали по лесам, били зверя и птицу, исправно несли царский ясак в съезжую избу острога.
Чалык и Артамошка на воеводском дворе слыли за малых помощников, использовали строгие приказы Филимона и Никиты. Парни подросли, поумнели, налились силой, раздались в плечах, возмужали. Артамошка теребил жидкий пушок над верхней губой, чтоб росли усы побыстрее. Лих парень — и силен и красив, люди любуются. Вскинет Артамошка шапчонку баранью набекрень, чуб рыжим пламенем по ветру пустит, взглянет задорным глазом, словно искры рассыплет. На ременном пояске, в кожаных ножнах гордость Артамошки походный нож; по рукоятке видно — нож тот заветный, отцовской работы.
Чалык ростом меньше, но в плечах шире Артамошки. Крепкий, скуластый, он как будто налит таежной силой. Брови черные, как тонкие нити, а под ними бегают живые раскосые глаза. Давно надумал Чалык срезать косичку, но страшно. Да и как это можно! Что скажет Чапчагир, что скажут эвенки? Не простят. Вот и прячет он косичку черно-смоляную на самой макушке головы, под высокой шапкой. Слывет Чалык за искусного стрелка: равного ему по стрельбе не найдется ни одного эвенка из Чапчагирского рода. Горд этим Чалык.
Славят его эвенки, хвалят его зоркий глаз, крепкие руки, подарки ему засылают и уговаривают бросить русских и идти к Чапчагиру в помощники. Качает головой Чалык, вздыхают эвенки.
Их уговоры тревожат Чалыка, и часто он уходит к серой скале, садится на выступ и смотрит на белые таежные просторы. Хорошо кочевать по тайге, ставить чум в местах, богатых зверем и птицей, пасти оленей на привольных моховых кормовищах, добывать белку, соболя, лисицу. Закроет глаза Чалык, а перед ним родной чум. Старый отец и мать сидят у очага. Дым от трубок тянется в верхнее окно чума. В большом котле варит мясо Агада и тихо поет; голос у нее ласковый, как у таежной пташки.
Откроет в страхе Чалык глаза: «Худой ветер залетел в мою голову! Зачем вспомнил тех, кто кочует вместе с луной, звездами и солнцем!»
Взглянет Чалык на строения городка, на русские избы, густо поставленные по склону горы, на пашни, на торговые ряды, вспомнит Артамошку, его отца, славного атамана вольницы, Никиту Седого и других близких ему и дорогих людей. Захолонет у него сердце, бросит он серый уступ и бежит в городок, чтобы скорее отыскать своего дружка Артамошку.
Пойдут они вместе к плотникам, или кузнецам, или корабельщикам; стоят смотрят, а то начнут помогать: мехи раздувают, молотом бьют, топором тешут, гвозди заколачивают. Выбьется из-под шапки косичка у Чалыка, жарко пылает лицо, кипит молодая сила. Рядом Артамошка стоит, улыбается, белые искры дождем сыплются из-под ловкого молота. Хороша вольная жизнь! Суровы руки работных умельцев, но покоряются им и железо, и камень, и дерево. Жадно смотрит на них Чалык, все бы охватил, узнал, чтобы самому стать умельцем.
Случилась в том году весна ранняя да бурная. Не успел осесть снег, как появились проталины на солнцепеках и заговорили бурливые ручьи, обнажились пашни на южных склонах; заголосили весенние птицы, рано поднялся из логова медведь, заяц вмиг сбросил зимнюю шубу и бегал с подпаленными боками. Потемнела река, синели на ней большие полыньи, и ждал острог, что вот-вот лед поломается, река вскроется.
Решил Филимон отправить в Москву первый караван с царской казной и покорной грамотой. Решил вести тот караван Никита Седой. Думали так: примет царь казну сполна, а тут Никита и упадет на колени, станет просить у царя милости и пощады.
Не успела река очиститься ото льда — готовы были корабли сплавные. Нагрузили те корабли доверху отборной пушниной, вручил Филимон Никите грамоту покорную. Грамоту писали три дня.
В ней вольный острог жаловался царю:
«В Братском остроге крестьяне, посадские, служилые люди ясачные мужики разорителю крестьянских дворов, мучителю мирскому и душегубу Христофору Кафтыреву от всяких дел отказали. А вина его — в больших налогах, взятках и обидах, в мучении и разорении. Бил нас Христофор Кафтырев батогами нещадно, пытал огнем, в цепи и колодки ковал. Видя это, Христофорово, к себе разорение и нестерпимые, томительные муки смертные и напрасные нападки, ясачные мужики, покинув улусы свои и юрты, разбежались в дальние степи и в ущелья каменные; многие пашенные мужики пашни бросили и в бегах жили долгое время, и от этого разорились вконец, без остатку. Мучителя Христофора Кафтырева своей рукой мы боем повалили.
Теперь в Братском остроге всякими делами ведают, суд и расправу вершат выборные люди честные, а тем людям мы послушны. Просим, царь-государь, пощады и милости…»
Забили грамоту в трубку деревянную накрепко, и спрятал ее Никита на своем корабле в потайном месте.
Обнялись Филимон с Никитой, расстались как братья.
Не успели корабли отчалить от берега — случилась беда. Прибежал Чалык и привел ободранного и окровавленного эвенка. Это был скорый посланец от самого Чапчагира. Гонец летел на оленях быстрее ветра. Сколько попадало за дорогу сменных оленей, тому счету нет, а когда упал последний олень, то гонец бежал по тайге пешим бегом и доставил к сроку берестяную трубочку. Чалык по значкам на бересте рассказал Филимону и Никите Чапчагировы слова. Чапчагир сообщал, что его люди своими глазами видели, как вверх по Ангаре плывут черные корабли, а на тех кораблях людей с огненными палками и в железных панцирях множество. А еще проведали Чапчагировы люди через подслухов и лазутчиков, что плывет это царское войско для покорения воровского острога и казни бунтовщиков.
И тут же сообщил посланец, что велел Чапчагир откочевать эвенкам в глубь тайги не менее как на десять ходовых дней.
Почесал Филимон бороду, дернулась его всклокоченная с проседью бровь.
— Мы — с покорным животом, а к нам — с острым топором? Так!
К полдню на взмыленном коне прилетел гонец от бурятского вожака Хонадора. Едва успел он вытащить ноги из стремян, грохнулась загнанная лошадь. Гонец сообщил, что вниз по Ангаре летят быстрым ходом корабли с царскими казаками, и хвалится казачий атаман, что Братский разбойный острог он сметет с лица земли дочиста, воров Филимона Лузина да Никиту Седого приведет в Иркутск на веревочке, как псов.
Вихрем разнеслась страшная весть.
Люди сбежались к избе Филимона, орали, грозились, во всем его винили. Высокий широколицый мужик в синем стеганом кафтане махал сухими кулаками:
— Ты, Филимон, да твой спарщик Никита Седой беду накликали! Казну утаили, государя разгневали — мы в ответе!
Мужика оттолкнул старик в длинной поддевке, без шапки; ветер седые волосы ему раскосматил. Старик заговорил натужным, обидчивым голосом:
— На государя-батюшку руку подняли… Горе нам, глупые головы, погибель!
Филимон поднялся на крыльцо повыше:
— Люди вольные!..
Ему говорить не дали, зашумели. Старик усмехнулся в седую бороду:
— Вольные?.. Слова твои — пыль! Плаха да топорик палача — вот наша воля.
В толпе послышался женский плач, но мужичьи голоса его заглушили.
Филимон рукой взмахнул, гневно оглядел старика, громко, чтоб все слышали, сказал:
— Приказчика негодного повалили, приспешников его выгнали, покалечили — худое ли сделали? Хозяйствуем, как бог велел…
— Мы при твоем хозяйствовании не разбогатели, хоромов не построили, ответил старик и обратился к толпе: — Правда ли мною сказана?
— Правда!..
— Животы у всех подтянуты!..
Народ крыльцо окружил, гудел, как тайга в непогоду:
— Ты, Филимон, вожак — ты в ответе!
— Царские слуги не помилуют, со всех полной мерой возьмут… Отобьемся, острог крепок! — призывал Филимон.
— Спасаться надо!
— Царские казаки острог по бревнышку разнесут!
— Огнем выжгут!
Слово хотел сказать Никита Седой, он давно порывался. Его с крыльца вытолкали.
До темной ночи бушевал народ. Утром, с восходом солнца, сорвали юрты буряты и скрылись со своими стадами, откочевали в тайгу ближние стойбища эвенков. Посадские люди, крестьяне пашенные побросали свои избы и поля и убежали без оглядки кто куда мог.
