Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая
Поднялся шум, ребята аплодировали:
— Гошенька, давай!
— Тише!
Геннадий встал. Глаза у него сияли, лицо вдохновенно пылало и весь он показался Сергею Павловичу необыкновенно красивым, таким он никогда еще не видел его. Взволнованным голосом он прочитал:
Друзья мои! Сейчас я с вами…
Хотел бы с вами быть всегда,
Чтоб тень разлуки между нами
Не пролегала никогда.
Друзья мои! Вас всей душою
Позвольте мне благодарить.
Ведь вы — училище родное
Меня учили так любить,
Как любит брат родного брата,
Как любит сын свой отчий дом,
Свой милый край, свою отчизну,
Которой жизни отдаём!
Когда смолкли возгласы одобрения, — к собственным поэтам обычно снисходительны, — и Геннадий опустился на скамью рядом с Бокановым (по правую руку от него сидел Володя), они стали вспоминать день приезда Сергея Павловича в училище, самое первое знакомство в классе.
— Вы нам обещали тогда: настанет день — снова соберёмся и скажем: «Мы дружно жили и не плохо работали». Так и получилось! — с удовлетворением воскликнул Андрей.
Помните, — спросил Ковалев у Сергея Павловича, — я как-то был у вас дома, а вы задали вопрос: «Вы знаете, Владимир, отрицательные черты своего характера?» «Знаю». Вы на меня вопросительно посмотрели. «Неуравновешен, вспыльчив», — начал я перечислять. — «Всё?» «Ну и… грубиян». «То-то», — сказали вы, а глаза у вас смеются, будто говорят: «А все же я заставил вещи назвать своими именами».
Боканов не помнил такой беседы, — мало ли их у воспитателя, но ему было очень приятно, что для Володи этот разговор ее прошел бесследно. «Если бы я жизнь начинал снова, — почему-то подумал он, — я бы снова стал учителем»…
К Боканову подошел Семен.
— Разрешите обратиться, товарищ майор?
— Пожалуйста, — удивился такой неуместной официальности Сергей Павлович.
Сохраняя невозмутимость, Семен про тянул Боканову распечатанную пачку папирос:
— Прошу не отказать…
Вчера выпускников зачислили на курсантское довольствие и выдали по 30 пачек папирос. За все время «соглашения» никто ни разу не нарушил слова. Только под Первое мая Гербов подошел к Боканову с просьбой:
— Разрешите завтра побаловаться?
— Не разрешаю, — улыбаясь, но твердо сказал тогда воспитатель.
Сегодня срок договора истек.
Боканов взял папиросу у Семена, повертел в нерешительности.
— Давайте продлим наш конкордат, — предложил он.
— Да ведь выдают, — притворно сокрушаясь, вздохнул Гербов и мотнул головой, показывая на папиросы.
— А вы вместо них шоколад берите, — посоветовал майор, улыбаясь.
Семен на секунду заколебался.
— Эх, ладно! — решительно махнул он рукой, — выкурим последнюю в жизни! Разрешите, товарищ генерал? — обратился он к Полуэктов у и, получив разрешение, закурил с Сергеем Павловичем. Главное дело тут было не в курении, а в мальчишеском желании открыто, при самом начальнике училища, подымить.
— Вы знаете, — придвигаясь к Боканову, тихо сказал Геннадий, — самое тяжелое в жизни, если товарищи отворачиваются. Я очень прочувствовал это… И ценю, что ко мне сейчас хорошо относятся. Теперь я свои поступки стараюсь оценивать глазами товарищей… У меня есть возможность поступить в Московское училище… отец предлагает… но я отказался — хочу быть вместе с нашими… — Геннадий тепло подумал об отце: «Как он тогда взволновался, прилетел… Теперь ему не придется беспокоиться — не подведу».
Разъезжались во все концы Советского Союза, но само собой получалось так, что уже составляли группки по родам войск.
Отправлялись в пехотное училище Ковалев, Пашков и еще двенадцать человек. Даже Гербов, изменив свои первоначальные планы, решил идти в пехоту. Савва Братушкин — в артиллерию. Виктор Сазонов — в авиацию. На плечах выпускников голубые, черные, красные погоны курсантов.
В судьбе Андрея Суркова приняли живейшее участие генерал, Зорин, майор Веденкин. Полуэктов писал московскому начальству, посылал рисунки Андрея, Зорин обратился в политуправление, Виктор Николаевич — к одному известному художнику. Общими усилиями добились для Андрея разрешения поступить в институт живописи.
— Я недавно прочитал рассказ Джека Лондона, — тихо продолжал говорить Боканову Геннадий, ему сегодня хотелось выговориться, сказать о многом, что передумал в эти месяцы, — герой рассказа ползет по сугробам, а рядом волк, ждет его гибели… Побеждает человек, — вернее, его жажда жизни. Я подумал, Сергей Павлович, — волевой ли этот герой? И решил — по-своему волевой, конечно. Но наша сила воли выше, другого качества. У нас, когда человек совершает подвиг, он думает не о личной славе, не о себе… а о жизни своих товарищей, своей родины…
Из-за стола поднялся полковник Зорин.
— Дорогие товарищи, — так начал он, — каждый возраст имеет свою прелесть, как имеет свою прелесть каждое время года. Прелесть вашего возраста в том, что перед вами открываются огромные просторы жизни. Живите, наслаждайтесь жизнью, трудитесь на благо народа, будьте стойкими, честными защитниками нашей великой Родины. А прелесть нашего возраста, — Зорин дружески подмигнул Русанову, сидящему рядом с ним, — в том, что мы в вас видим продолжение себя. Представляете, лет через десять-пятнадцать вы приедете к нам капитанами, майорами, мы в это время уже на пенсии будем, шамкать по-стариковски будем, — сверкнул он молодыми глазами, — верно! верно! — и вспомним мы этот день, нашу совместную жизнь… В памяти останется только самое хорошее. Уверяю вас — неприятности выветрятся, а вот хорошее останется. И возможно, что уже к вам в батальон, которым вы будете командовать, явится молоденький лейтенант служить, и в разговоре упомянет, что окончил N-ское Суворовское училище. «Да ведь и я его кончал!» — воскликнете вы, и этот молоденький лейтенант станет сразу родным.
ГЛАВА XXVIII
ДО СВИДАНЬЯ, СУВОРОВСКОЕ!
В девять часов утра следующего дня училище снова выстроилось для прощания с выпускниками. Лучшие суворовцы новой первой роты вынесли знамя на плац. Ветерок ласково перебирал его шелковые складки. Ассистенты с автоматами на груди шли по бокам знаменосца. Он остановился посредине плаца. Умолк оркестр.
Первым отделился от роты выпускников Ковалев. Стройный, сильный подошел к знамени, остановился, сиял пилотку, медленно опустился на колено. Обеими руками поднес к лицу край знамени, прикоснулся к нему пересохшими от волнения губами. В груди замирало:
«Клянусь защищать… до последнего дыхания…» На мгновенье возникло лицо матери таким, каким запомнил его при недавнем прощании: чуть продернутые слезой глаза, были решительны и строги. Такими глазами смотрят матери, отправляя сыновей в бой.
После Ковалева прощался со знаменем Геннадий Пашков. Оторвавшись от алого полотнища, Пашков поднялся с колена, сказал срывающимся от волнения голосом:
— Спасибо нашим учителям, что не жалели сил… Где бы мы ни были, будем верны училищу… Вам никогда не придется краснеть за нас…
И не закончил, дрожащими руками надел пилотку, но быстро справился с волнением, твердым шагом пошел в строй такой же легкой, чуть-чуть вразброс, походкой, как у его отца.
Веденкин стоял на трибуне, рядом с генералом и думал: «Такое прощание оставит в жизни человека неизгладимый след… Хорошо бы всем нашим школам перенять эту традицию».
Среди гостей был художник Михаил Александрович Крылатов. Он пришел прощаться с Андреем Сурковым, которого обучал все эти годы и полюбил, как сына.
Цепким, напряженным взглядом охватывал художник плац, ряды суворовцев, гостей — вбирал в себя всё это. Особенно привлекали внимание художника глаза малышей — влюбленные и немного грустные, когда они обращены к выпускникам, любопытные, жадные, если смотрят на трибуну с гостями, на кинооператоров, суетящихся по зеленому полю, на офицеров, обнимающих своих питомцев. Глаза эти впитывали всё… То расширялись, когда любимый Андрюша получал золотую медаль, принимал военную присягу, то хитро суживались, если надо было пробраться поближе к машине с радиоустановкой… И здесь же, позади строя, у трибун, робко жалась еще не переодетая в форму суворовцев только что принятая в училище «гражданская» мелюзга. Еще держались «новички» за руки мам, мечтательно поглядывали на белые перчатки суворовцев и с любопытством вытягивали шеи, подсчитывая награды у офицеров на груди.
К новичкам подошел офицер, сказал негромко, торжественно, глазами указывая на знамя:
— Берегите его честь!
Выпускники, стоя у трибуны, принимают последний парад: суворовцев в честь отъезжающих. Рота за ротой, проходят перед ними товарищи.
… Но время уезжать на вокзал. Машины ждут. Трудно оторваться от друзей, хочется еще и еще раз поцеловать воспитателя, пожать руку генералу, обнять Зорина.
