Юрий Коринец - Привет от Вернера
Гость с мамой прошли на кухню, и там продолжались восклицания, смех и веселый разговор. Потом все направились в мою комнату, шаги приблизились к двери, она открылась, и на мгновение все замолчали.
– Na, Jura, schau doch, wer gekommen ist! («Посмотри, кто пришел!») – сказала мама. – Это Вернер, Гизин папа.
Я лежал, крепко стиснув веки, лицом к стене. Мама подошла, силой приподняла меня с дивана и повернула лицом к двери. Я открыл глаза и увидел Гизиного папу! Он стоял в дверях, высокий, чуть не касаясь дверной притолоки, худощавый и стройный. На загорелом лице сверкала ослепительная улыбка. Глаза сияли голубизной, а спутанные волосы падали на высокий лоб, как спелая солома. Он был очень похож на Гизи – такой же точеный нос, и лоб, и губы, только волосы не черные, а желтые. Он мне сразу понравился, этот веселый большой человек, но я смотрел на него исподлобья, я был еще полон своей неприятности. А потом я стеснялся. Незнакомых я вначале всегда стеснялся.
– Guten Abend, Jura! – сказал он, перешагивая огромными ногами через коробки, разбросанные по полу, и протянул мне руку.
Я мрачно пожал его большую ладонь. Он сел рядом со мной на диван:
– Какой-то ты сердитый!
Я молчал, глядя прямо перед собой.
– У него сегодня неприятность! – сказал отец, входя в комнату.
И они с мамой, перебивая друг друга, рассказали про железную дорогу. Они рассказывали смеясь; Гизин папа хохотал, откинувшись к стене. «Чего это они смеются?» – думал я. От этого мне было еще обиднее.
– Миллионер! – закончил отец. – Ты видишь перед собой новоиспеченного миллионера!
– Так надо его экспроприировать! – смеялся Вернер.
– В том-то и дело, что это миллионер без денег! – смеялся отец.
– Есть песня прямо про этот случай, – сказал Вернер. – Там такой припев, слушайте. – И он запел, глядя на меня:
Wem hat das gefallen?
Wer hat das bestellt?
Wer kann, wer kann
Das bezahlen?
Wer hat so viel Geld?
И все опять засмеялись. Мне песня тоже понравилась. В переводе это значило:
Кому это приглянулось?
Кто это заказал?
Кто может, кто может
Это оплатить?
У кого столько денег?
Под конец я тоже стал улыбаться.
– А что такое экспроприировать? – спросил я.
– Это значит: потрясти денежный мешок! – объяснил Вернер. – Отнять у миллионера деньги!
– Для чего?
– Для нашего общего дела – в пользу народа!
– А вы отнимали? – спросил я.
– Приходилось! – улыбнулся Гизин папа.
– А вы можете у них отнять эти деньги? – спросил я. – За железную дорогу?
– Ишь чего захотел! – улыбнулась мама.
– Времена изменились, – сказал Гизин папа. – Я уж забыл, когда это было...
– Помнишь ту операцию? В девятнадцатом? – спросил отец.
– Да, – сказал Гизин папа. – Золотые времена!
– Почему золотые? – спросил я.
– Потому что была революция в Германии. Баварские Советы...
– А почему сейчас не Советы?
– Потому что нас победили фашисты! – сказал Вернер. – И кое-кто предал...
– Кто предал?
– Кое-кто...
Я задумался.
– Так вы Иосифа давно знаете? – спросил я.
– О, очень давно! – воскликнул отец. – Тебя еще не было на свете! И Гизи не было!
Он хлопнул Гизиного папу по спине. И тот его хлопнул по спине. Потом опять отец хлопнул. А потом опять Вернер. Мама смотрела на них с улыбкой.
– Ну вот что!.. – сказал Вернер. – Раз игрушки заказаны, надо их оплатить! Ты их, конечно, оплатишь?
– Конечно, оплачу! – развел руками отец. – Куда денешься!
– Мы вот как решим, – сказал Вернер. – Сейчас, Иосиф, заплатишь ты, а когда Юра вырастет, он тебе эти деньги отдаст! Заработает и отдаст! Идет? – спросил он меня весело.
– Идет! – сказал я. – Или экспроприирую миллионера!
– Надеюсь, их тогда не будет! – И Вернер встал. – А теперь давайте соберем дорогу! Раз она здесь, надо ее собрать! И играть в нее! Можно, я буду с тобой играть?
– Можно! – обрадовался я, соскакивая на пол.
– Давайте играть все! – сказал Вернер. – И ни слова больше о политике! Надо отдохнуть! Это же игрушка для взрослых – твоя дорога!
– Как – игрушка для взрослых?
– Очень просто! Это такая замечательная игрушка, что в нее могут и взрослые играть!
И мы стали собирать мою дорогу: я, мама, отец и Вернер. В тот раз мы играли до глубокой ночи. Вот так Гизин папа разрядил обстановку. Такой уж он был замечательный человек.
ПРИВЕТ ОТ ВЕРНЕРА
Помню: в густом табачном дыму, как в синем тумане, плавают столики, головы жующих и хохочущих людей, оплывающие янтарными сосульками свечи с огненными язычками, вокруг которых мерцают разноцветные сияния, пронзенные прямыми, как оранжевые спицы, лучиками... Лучики движутся: прищуришь глаза – они удлиняются, впиваясь в дымный воздух; откроешь глаза – съеживаются возле самой свечки... В ушах звенит от гомона голосов, смеха, звона ножей и вилок, от плача скрипок и визга цыган на маленькой эстраде в глубине зала. Поют по-русски, и говорят по-русски, и даже смеются по-русски... Мы очень мило сидим в середине зала за круглым уютным столиком, накрытым крахмальной скатертью. Стол уставлен разными вкусными вещами в стеклянной посуде: калачи, икра, семга, соленые грузди... И еда-то вся своя, русская, какой я в Берлине еще не видал! Но на сердце у меня неспокойно, на душе противно, несмотря на то, что сижу я очень удобно – на подушке, которую подложил в кресло официант (он, кстати, тоже говорит по-русски), – противно, несмотря на всю эту вкусную еду и, главное, несмотря на то что говорят и поют по-русски. От этого даже еще противней, оттого, что все по-русски говорят, потому что все эти люди вокруг нас – наши враги! Это белые эмигранты, бывшие царские офицеры и заводчики, дворяне и недворяне, разный сброд, – все те, которых революция вымела из нашей страны в семнадцатом году. «Бывшие люди», как говорит отец.
Я сижу в костюме, который сшил мне Зусман, с салфеткой на груди, и отец в зусмановском костюме, тоже с салфеткой, а мама в шикарном немецком платье, со взбитой прической, такая красивая-красивая, что на нее нельзя не смотреть! Мы изображаем из себя – знаете кого? – добропорядочных немцев! И говорим только по-немецки! И делаем вид, что по-русски ничего не смыслим! Просто бред какой-то! Но так велел отец.
Это он сказал мне дома, когда мы сюда собирались. Он сказал, что мы пойдем в белоэмигрантский ресторан, что это так надо, для дела надо, что больше он ничего мне сказать не может. Что надо просто идти и изображать добропорядочных немцев. И не задавать вопросов – говорить на отвлеченные темы... Вы знаете, что это значит – отвлеченные темы? Это темы, которые находятся далеко от вас, да и то не все. Наркоминдел, например, сейчас от нас очень далеко, но о нем говорить нельзя. И о нашем советском посольстве, которое, кстати, намного ближе, даже совсем недалеко, тут, в Берлине, через несколько кварталов, – о посольстве тоже нельзя говорить, что вы! Упаси вас боже! Ни-ни! А о погоде, например, можно говорить, о дожде, о солнце, об игрушках – об игрушках пожалуйста, говори сколько хочешь! Особенно о немецких, о моей железной дороге, например. Поняли, что это такое – отвлеченные темы? Чтоб вам проще объяснить, скажу, что это темы, на которые говорить в данный момент не хочется. Но надо!
Вот я и говорю:
– Josef!
Но отец не слышит меня через стол из-за цыганского хора. Он о чем-то быстро говорит по-немецки с мамой, из чего я тоже не могу ни слова понять.
– Иосиф! – повторяю я громче.
– Да?
– Очень хорошая сегодня была погода, когда мы гуляли в Груневальде! – Я это по-немецки говорю, с набитым семгой ртом, и улыбаюсь.
– Ja, sehr gutes Wetter! – улыбается отец.
– Und gestern war auch gutes Wetter! («И вчера тоже была хорошая погода!») – говорю я.
– Да, – говорит отец, – и вчера тоже! – Он понимающе подмигивает мне, как заговорщик заговорщику.
И я вспоминаю, как мы с Вовкой перемигивались, когда скрывали Дика у Фатимы с Ахметом – помните? Но тогда что! Тогда все было не так, как сейчас! Сейчас все намного важнее! И я опять подмигиваю отцу и говорю:
– Наверно, завтра тоже будет хорошая погода!
– Ну ладно, хватит! – говорит отец. – Помолчи немного!
Ну, вот вам и пожалуйста! Конечно, скучно все о погоде говорить, но о том, что думаешь, ведь нельзя! Проклятый ресторан! Называется «Родина»! Какая же это родина, если это просто яма, подвал! Мы спускались сюда по обшарпанной лестнице. Довольно грязный ресторанчик, замечаю я. Пол каменный замусорен. И свечные огарки коптят; дыму от них еще больше становится. И семга пересоленная, и скатерть в рыжих пятнах – противный ресторанчик!
– Вон, видишь, – говорит отец, наклоняясь к маме и кося глазами в сторону, – это Конради!
