Дойвбер Левин - Улица Сапожников
Лодки он не нашел. Зато нашел плот, маленький, узенький плот. Шеста не было — и плот несло течением. Наконец, часа через два, его течением прибило к левому берегу.
Ирмэ долго сидел на берегу, курил и смотрел на город. В городе слабо светились редкие огни и близко — рукой достать — чернела громада собора.
«Вот позиция, — думал Ирмэ, глядя на собор, — поставил батарею — весь город под обстрелом. Это — да!»
Он притушил окурок, встал.
«А и верно, — подумал он, — чего бы не попробовать, — ведь ни души! И немного надо — человек десять. Что-то Герш на это скажет?»
Глава девятая
Башлаенко бунтует
Герш на это сказал вот что:
— Ладно. Проверим. А за самовольную отлучку — наряд вне очереди. Так-то, парень.
Но, когда выходил, Ирмэ слышал, как Герш сказал Круглову: «А ведь парень дело говорит. Знаешь, Фома?» — и повеселел. «То-то!» — подумал он.
Было утро. Светило солнце. Ирмэ, справившись с нарядом, пошел к матросам, посмотреть — нет ли там Неаха, хотя знал твердо, что Неаха в отряде нет. Неах остался в Полянске. Ирмэ шел скучный.
Матросы разлеглись на пригорке. Грели пузо. Ночь была холодная, промозглая. А вот утро выдалось такое, что прямо не говори. Теплынь. Благодать.
Башлаенко, матрос лет под тридцать, сухопарый, нескладный верзила с темным, обветренным лицом, с длинными усами, свисающими вниз, по-казацки, сидел на пне и медленно, по складам читал листовку — воззвание белых к крестьянам, — сопровождая каждое его слово привеском в рифму. Матросы ржали: «Го-го! Здорово!»
— Учредительное собрание — невинное создание, — читал Башлаенко.
— Как учредительное? — перебил какой-то матрос, подняв голову. — Так его же наши погнали к бесу.
— А назад воротить хотят. Ну, — сказал Башлаенко. — не мешай ты. Погоди.
— Я те поворочу! — проворчал матрос.
— Погоди, Ваня, — сказал Башлаенко, — не мешай. Где это я остановился? Ага! «Учредительное собрание» — невинное создание, — продолжал он, — «выражая волю народа», — и от себя: — буржуйской, то есть, породы…
Ирмэ постоял, потоптался. Неаха нет. Влип Неах. Ясно. Поговорить с Башлаенко. «Да он-то, — подумал Ирмэ, — он-то при чем? Хотя, с другой-то стороны, его же отряда боец. Скажу».
Он пробрался к Башлаенко и слегка тронул его за плечо.
— Товарищ командир.
Башлаенко оторвался от листовки и снизу вверх, — он сидел, а Ирмэ стоял, — посмотрел на Ирмэ.
— Угу, — промычал он. — Что скажешь?
— Тут у вас в отряде такой есть Радько Неах.
— Ну, знаю.
— Так он, понимаешь… влип будто…
Башлаенко медленно поднялся во весь свой рост.
— То есть, как так — влип?
— Ну, попался. В контр-разведку попал.
— Какую разведку? Чего мелешь?
— А такую. — Ирмэ стал рассказывать.
Матросы повскакали с мест, тесно сгрудились вокруг Ирмэ и Башлаенко.
— Ну, а он, — рассказывал Ирмэ, — и говорит: «Ничего, говорит, браток, как-нибудь».
— Ловко, — проговорил какой-то матрос.
— Ти-хо! — зашикали на него со всех сторон.
— А ты-то? Ты-то? — Башлаенко рванул Ирмэ за грудину. — Ты-то что?
— Что я-то? — сказал Ирмэ. — Меня самого-то так огрели но носу, что я свету не взвидел. Потом-то я ходил, искал его — нету.
— А чтоб его, а! — крикнул Башлаенко. — Кто его посылал? Ну, ты мне скажи — кто его посылал?
Ирмэ молчал. Вид у Башлаенко был такой, что спорить с ним не стоило. А Башлаенко, оставив Ирмэ, уже напустился на матросов, хотя, чем тут матросы были виноваты, Ирмэ никак понять не мог.
— А вы-то? Вы-то чего смотрели? — кричал Башлаенко. — Загубили у меня хлопца!
— Да мы-то что? — сказал матрос, которого Башлаенко назвал Ваней. — Чего разоряешься? Сдурел!
— А что? Целовать тебя за это? Так? — Башлаенко повернулся к Ирмэ. — Идем.
Ирмэ собачьей рысцой бежал за Башлаенко, — у того что ни шаг, то сажень, — и думал: «Куда это он? Ишь несется. В штаб, что ли?»
Штаб помещался на вокзале. Башлаенко, ни слова не говоря, отпихнул часового и прошел прямо в штаб. Ирмэ остался у входа — часовой его не пропустил.
В штабе послышались громкие голоса — всех покрывал голос Башлаенко.
— Бронепоезд! Бронепоезд! — гремел Башлаенко. — Да я тебе голыми руками город возьму. Почище форты брал.
Он вышел из штаба злой, как чорт. Шел, ворчал, ругался. Часовой, молодой парень в длинной замызганной шинели, неодобрительно покачал головой.
— Совсем взбесился, — сказал он, — арестовать бы его.
Ирмэ не ответил. «Прав Башлаенко, — думал он. — Сейчас наскоком если взять город, так еще, может, спасешь его, Неаха. Бронепоезд! Дался им этот бронепоезд».
Он направился в отряд. Навстречу шел Хаче.
— Слышь-ка, — сказал он, — насчет Неаха — правда это?
— Правда.
— Ну-ка, как было?
Ирмэ рассказал.
— Дело табак, — сказан Хаче. — Расстреляют.
— Думаешь — расстреляют?
— Факт. Чорт вас дернул переть в Полянск. Чего?
— А я-то знаю? — сказал Ирмэ. — Пристал Неах: «Идем, идем». Я — «нет». Он — «идем». Ну, пошли. Я думал: раз — и назад. А Неах: «Идем на Благовещенскую».
— Да-а. — Хаче покачал головой. — Я ведь что думал — остепенился он.
— И я, — сказал Ирмэ. — Во, думал, парень стал. Он и не он. Кремень!
— В батьку, — сказал Хаче. — Чуть что — держись. И вот те — погиб ни за грош.
— Рано ты его хоронишь, Хаче.
Хаче махнул рукой.
— Ну, уж это знаешь, — сказал он. — Хорошо, если расстреляют. А то еще, может, похуже. Круглов говорил — не слыхал? — как чехи у него сына убили. Заставили могилу себе рыть — и живьем в могилу.
Ирмэ и Хаче стояли на дороге. Впереди — четко на холмах — лежал Полянск. Позади раскинулись лагерем красные части. Было время обеда. Дымились кухни. Бойцы, с котелками в руках, строились в затылок, лениво пересмеиваясь, перемигиваясь Все было спокойно.
Вдруг верхом на черном жеребце проскакал Устинов, Полянский военком. За ним — Райтис, председатель чека.
— Что бы такое? — сказал Ирмэ.
Устинов и Райтис взлетали на холм, на котором расположились матросы, и, спрыгнув с коней, бросив поводья, куда-то побежали. На холме столпилось много народу. Что-то там неладное делалось, чего-то там шумели, скандалили.
— Морячки з-забузили, — крикнул Алтер, пробегая.
На холме беспорядочной толпой теснились не одни матросы. Были тут и партизаны. Были и красноармейцы, Красноармейцев, впрочем, было мало.
— М-митингуют! — сказал Алтер.
— Чего? — спросил Хаче.
— Даешь Полянск — и т-точка.
Говорил Башлаенко. На две головы выше толпы, — он стоял на пне, — размахивая длинными цепкими руками, он что-то кричал. Когда подошли Ирмэ и Хаче, Башлаенко уже кончал говорить.
— Правильно? — крикнул он.
— Правильно! — гулом пронеслось по толпе.
После Башлаенко выступил партизан, мужик неторопливый и с хитрецой. Сощурив маленькие медвежьи свои глазки, он говорил напевно, как начетчик.
— Вот тут, граждане, товарищ флотский сказал, что стоим-де без толку, что надо бы наступать, — говорил мужик. — Так я, граждане, согласен с ним. По мне — так он правильно говорил. Стоим мы тут второй день, а чего стоим — неизвестно. А хозяйство-то не ждет. Дома одни бабы, а что баба может? Да. А белые-то, между прочим, готовятся. Они-то мешкать не станут. Как начнут шрапнелью крыть — не приведи бог! Верно?
— Верно! — загудела толпа.
— А как товарищи из штаба боя не хотят, — продолжал мужик, — так, может, тогда разойтись нам по домам.
— А с Полянском как же? — крикнул кто-то из толпы. — Белым оставить?
— Нет, что ты! — сказал мужик. — Разве можно? А только покуда мы тут стоим — города нам не взять. Ни в какую. А белые-то, между прочим, готовятся. Так по мне — надо нам наперед их справиться. Чего нам ждать бронепоезда-то этого? Шут с ним! Мы и сами за себя постоять можем. Верно? Вот тут товарищи из штаба — пускай они скажут.
Мужик слез, но остался стоять рядом, сложив руки на животе и глядя на пустой пень с интересом, будто на нем стоял человек.
Человек появился. Это был Устинов. Крепкий, коренастый, в гимнастерке, опоясанной кавказским ремешком. Он сразу же — и зря — начал с высокого голоса, с крика.
— И скажем! — крикнул он. — Вы, товарищи, чего хотите? Чего горланите? Штурмовать? Так. А мы вот, из штаба, говорим вам: нельзя. Рано. А кто бунтовать будет — расстреляем.
— О-го! — крикнул чей-то озорной и веселый голос. — Попробуй, стрельни.
— Ти-хо! — гаркнул Устинов. — Не испугаешь. Видали таких. Так вот: нельзя, товарищи, штурмовать. Рано. У белых арсенал, а у нас что? Шесть трехдюймовок. С этим да с винтовками Полянска не взять. Врешь! А вот не сегодня — завтра прибудет бронепоезд, — тогда другое дело. Тогда ударим и с фронта и с тыла, сожмем в кольцо, задушим. Эка невидаль — «второй день стоим». Когда надо — и год постоим, да свое возьмем.
